Неправда, что жители Нью-Хейвена танцевали на улицах, когда услышали, что Папа Шиммельхорн исчез. Возможно, несколько предвзятых родителей действительно порадовались возможности вновь без опаски отправить своих дочерей работать на фабрике часов с кукушкой Генриха Людезинга, где Папа занимал должность мастера. Возможно, это событие незаметно отпраздновали его подчинённые-мужчины, которые никак не могли соперничать с мужественным обаянием его гигантского телосложения, ярко-голубых глаз и великолепной белой бороды. А некоторые священники воспользовались постигшей его судьбой в качестве темы для нравоучительных проповедей, в которых присутствовало нечто большее, чем намёк на ликование.
Всё остальное было просто злобными сплетнями. Многие скромные девицы проплакали всю ту ночь, пока не заснули. Многие энергичные соломенные вдовы запятнали слезами свои одинокие подушки. Но больше всех скорбел Генрих Людезинг, ибо он потерял близкого друга, замечательного ценного сотрудника и все свои надежды на получение Гран-при — золотой медали на предстоящей международной выставке часов в Берне. Дело в том, что Папа Шиммельхорн исчез всего через час после завершения самых великолепных в мире часов с кукушкой — инструмента такого совершенства и сложности, что даже директора «Патек Филипп» должны были позеленеть от зависти, только взглянув на них.
Папа Шиммельхорн исчез. Мама Шиммельхорн, впервые за более чем шестьдесят лет их супружеской жизни, исчезла вместе с ним. Исчезли и прекрасные часы с кукушкой. И, о чём мало кто знал в то время, исчез и Густав-Адольф.
Точная хронология событий до сих пор никогда не была опубликована, поскольку и наука, и журналистика относились к рассказам о Шиммельхорне с неподобающим легкомыслием. Поэтому необходимо начать с самого начала — а именно, с 12 мая, ровно в 23:58 по стандартному восточному времени.
В этот момент космический корабль «Вильвилькуз Снар Туль-Т’т» (что примерно можно перевести как «Прекрасная мадам мать-президент Вильвилу») завис в сорока милях над центром Нью-Хейвена. Мужчины экипажа драили палубы, обменивались друг с другом мелкими сплетнями и делали вид, что полируют медяшку. Мадам-капитан Грулу Ха, которой только что удалось сопоставить видимый сигнал с интеллектометра с координатами на экране карты, красивым басом отдавала приказания своим взволнованным подчинённым. А Папа Шиммельхорн, посреди всего хлама, добытого и нагромождённого в подвале мастерской, отcтупил на шаг, чтобы полюбоваться только что законченным шедевром.
Прямо над его неубранным верстаком висел аляповатый плакат, демонстрирующий обильные телеса леди, рекламируемой как мисс Пруденс Пилигрим, которая, одетая лишь в белую пуританскую шляпку, была звездой топлес-боттомлес заведения под названием «Рогатый Джо».
Папа Шиммельхорн отступил, сентиментальным взглядом посмотрел на плакат и указал на стоящие рядом идеальные часы с кукушкой.
— Смотри, Густав-Адольф! — воскликнул он. — Как сказал мне ф Женеве герр доктор Юнг, ф дер подсознании йа гений!
Устроившийся на верстаке Густав-Адольф положил свою большую полосатую лапу на розовую мышь с кошачьей мятой, которую он расчленял, с презрением посмотрел на суперчасы и пробурчал: «Мау!», свидетельствуя, что они несъедобны.
Не обращая внимания на эту критику, Папа Шиммельхорн любовался своим творением. Высота часов составляла четыре фута, а ширина — три. Их архитектура была выдержана в великой традиции часов с кукушкой в форме замка с пышным декором. Помимо большого центрального циферблата они были оснащены термометрами Фаренгейта и Цельсия, индикатором количества осадков, вечным календарём, двумя барометрами и устройством, одновременно показывающим фазы луны и наиболее вероятное время для ловли груниона*. Листья и усики обвивались вокруг их резного фасада и многочисленных стройных женских фигур, принявших крайне непринуждённые позы и с восхитительной откровенностью напоминавших мисс Пруденс Пилигрим в её рабочей одежде.
* Калифорнийская рыба, откладывающая икру на берегу во время высоких приливов.
— Как красифо! — вздохнул Папа Шиммельхорн. — Фнутри так много колёс, и камушкоф, и фсяких штуковин. Но ах! Уше почти тфенадцать часофф. Ну, Густав-Адольф, просто немношко подошди!
Пока он говорил, минутная стрелка сдвинулась на последнюю долю дюйма к часовой. Раздался щелчок. Большие дверцы распахнулись, являя взору целый хор кукушек.
Хор выскочил, прокуковал милым контрапунктом и снова исчез. Он повторил это представление двенадцать раз, умело варьируя тему, в сопровождении крошечного глокеншпиля*.
* Glockenspiel (нем.) — ударный музыкальный инструмент, имитирующий колокольный звон, выполненный в виде набора металлических пластинок, уложенных в определённом порядке на резонаторный корпус. Звук извлекается двумя молоточками.
Папа Шиммельхорн подмигнул Густаву-Адольфу.
— Унд теперь, — прошептал он, — начнётся дер самое интересное.
Хор исчез. С нежным «брр-р-т» внезапно открылись верхние дверцы. Там была представлена миниатюрная сельская сцена — нарисованный фон с лесами и заснеженными вершинами, и деревянный ворот над деревенским колодцем. Ручку держала пухленькая альпийская служанка. Осторожно, на цыпочках, выходя из-за колодца, к ней подкрадывался ухмыляющийся альпийский юноша.
Он подошёл на цыпочках, протянул руку и шутливо ущипнул девушку. Та взвизгнула, сделала несколько похабных движений задом и принялась яростно крутить ворот. И тогда гирьки, приводившие в действие совершенные часы с кукушкой, поднялись на несколько дюймов, подтягиваемые цепями.
— Как мило! — усмехнулся Папа Шиммельхорн. — Дер само-зафод происходит от кашдого ущипа. Это фечное тфишение, которое никто больше не изобрёл. Хороший сюрприз для бедного старого Хайнриха.
Он снял часы с кукушкой, перевёл стрелки на час назад и завернул их, вместе с гирьками, в старый тартановый банный халат.
— Но Хайнриху придётся подошдать ишшо один день, — довольно заметил он. — Куда вашнее, чтобы мы сегодня фечером показали Пруди ди маленьких леди на дер фасаде, которые похоши на неё.
Он улыбнулся про себя, представляя, какова будет реакция мисс Пилигрим на этот комплимент. Затем, на случай, если одного этого комплимента окажется недостаточно, Папа опустил в карман своего ярко-синего спортивного пиджака пакетик мармеладных драже. Наконец он подобрал остатки мышонка с кошачьей мятой и взвалил себе на плечо двадцатифунтового крепкого полосатого кота.
— Мы долшны быть тихими, как мышки, — предостерёг Папа, с сожалением глядя на свой «Стэнли Стимер туринг» 1922 года, окрашенный в британский гоночный зелёный, который он переделывал, чтобы оснастить его антигравитационным устройством. — Если мы попытаемся поехать, Мама мошет услышать. Она хорошая женшшина, Густав-Адольф, только со старыми предстафлениями.
Он был совершенно прав. Представления его супруги относительно него действительно были старыми, восходящими к шести долгим десятилетиям его ночных похождений. Она почувствовала, что он планирует какое-то новое окаянство, и подозрения были полностью подтверждены телефонным звонком от её подруги миссис Хундхаммер, жены пастора, которая услышала о мисс Пруденс от миссис Людезинг. Ровно в 00:06, когда за ним захлопнулась дверь подвала, она поднялась со своего кресла в гостиной, где сидела в ожидании.
Её жёсткое чёрное платье угрожающе заскрипело, она схватила свой чёрный зонт за рукоять и взвесила его.
— Ишшо одна голая танцофщица! — прошипела она. — Прямо как на дер Фсемирной фыстафке ф 1915 году! Дофольно. Йа полошу этому конец!
Пылая праведным негодованием, она покинула дом и, стараясь держаться в скрывающих её тенях, принялась выслеживать своего непутёвого супруга столь же искусно, как любой частный детектив.
В 00:09, в двадцати милях над землёй, мадам-капитан Грулу Ха всё ещё недоверчиво смотрела на экран интеллектометра, показывавший карту с принимаемым сигналом.
— Не могу поверить! — прорычала она, теребя прядь волос цвета арахисового масла, положенную ей по званию. — Шесть-ноль-ноль-четырнадцать по шкале Тил — никто никогда не видел столь могучего разума! — Она свирепо нахмурилась, глядя на молодую женщину у панели управления прибором. — Вы уверены, что нигде не ошиблись, лейтенант?
Молодая женщина вытащила из лабиринта переплетающихся проводов устройство, похожее на пластиковый крючок для пуговиц. Она коснулась своего единственного рыжего завитка, отдавая честь.
— Благоуханная мадам, — уважительно ответила она, — я несколько раз проверила всю резистивную сеть, и мы находимся на оптимальной высоте для измерений. Кроме того, это планета очень похожа на нашу, так что здесь нет никаких факторов Гвип, которые могли бы привнести помехи.
— Я знаю, — огрызнулась капитан. — Туземцы не могут быть никем иным, кроме как гуманоидами. Это лишь делает ситуацию ещё более странной. Разве ты не понимаешь, что самый высокий измеренный рейтинг на сегодняшний день — два-пять-пять-одиннадцать, и это было у нас дома?
— М-может быть, это какой-то странный мир, где доминируют мужчины, б-благоуханная мадам?
— Невозможно! Мы нашли только два, и их обитатели были дикарями, как и ожидалось. Нет, там внизу просто суперинтеллект, который действительно может решить нашу проблему. И вот это меня беспокоит. Они могут рассердиться на нас и принять ответные меры, и я не хочу думать об оружии, которое может у них оказаться. Нам просто нужно быстро зайти и быстро уйти. Я лишь надеюсь, что мы сможем поймать её на открытом месте, вот и всё.
Капитан решительно поправила свой бюстгальтер и полуфартук.
— Командир, посадочный сегмент готов?
— Готов и укомплектован, благоуханная мадам, — проворчала коренастая брюнетка, стоящая у большого открытого люка. — Мы перенесли ифк. Можем отстыковаться в любой момент.
— А выстреливаемая сеть?
— Взведена и готова, благоуханная мадам.
— Очень хорошо. Приготовиться к отстыковке!
Брюнетка встала по стойке смирно; она отдала честь, коснувшись тонкой косички, свисающей над её левым ухом и, резко повернувшись, забралась в люк.
Мгновенно всё пришло в движение. Младшие офицеры повторяли команду в переговорные устройства, мужчины экипажа, возбуждённо хихикая, суетились, выполняя приказы дюжей женщины-боцмана. Шестеро из них подтащили огромную круглую крышку, сделанную из того же непрозрачного жёлтого пластика, что и корпус корабля. Четверо других принесли предметы, напоминающие гигантские тюбики зубной пасты. Ещё двое стояли рядом с большим чайником, от которого шёл пар.
Боцман рявкнула. Парни, работавшие с пастой, выдавили коричневую вязкую субстанцию в жёлоб, проходящий вокруг выступающей части люка. Парни с крышкой прихлопнули её на место. Другая боцман громко досчитала до двадцати. Содержимое чайника было опорожнено в жёлоб над люком, запечатав его коричневой липкой массой и крышкой; и некоторое время было слышно, как бывшее содержимое чайника урчит и булькает в жёлобе
— Доложить! — рявкнула капитан.
— Люк запечатан, — ответила боцман.
— Посадочный сегмент, доложить!
— Сегмент отстыкован, — пропела командир.
Капитан на мгновение заколебалась. Затем пожала плечами.
— С таким же успехом можно быть убитым за уус, как за сарлиг, — пробормотала она. — Посадочный сегмент, вперёд!
Совершенно не подозревая, что она только что руководила операцией, которая вызвала бы полномасштабный невроз у любого земного конструктора космических кораблей, капитан направила сегмент вниз, к месту встречи.
Пока тот спускался, Папа Шиммельхорн продолжал свой беззаботный путь, даже не подозревая, что его разум действует как маяк для чужаков из космоса, или что Мама Шиммельхорн следует за ним не более чем в полуквартале позади. Поэтому он чувствовал себя в полном праве, чтобы поделиться с Густавом-Адольфом своим жизненным и любовным опытом.
— Итак, Густав-Адольф, — начал он, — ты хочешь знать, почему Пруди застафляет ди молодых хулиганофф платить, чтобы посмотреть на неё, унд потом идёт на сфидание с Папой Шиммельхорном?
Густав-Адольф, принюхиваясь в тёплом ночном воздухе к запахам соперника за забором, утвердительно зарычал.
— Фот это дух! — воскликнул Папа Шиммельхорн. — Только послюшай. Гофорю тебе, что ф фосемьдесят лет йа полон сил, унд не похош на бедного старого Хайнриха, у которого нет никакого стержня ф дер карандаше. Когда мне было тфенадцать…
Он подробно описал тот ранний эпизод из своей скороспелой юности. Затем, от блондинки к блондинке, от худенькой до пухленькой брюнетки, он проследовал через страстные волнения своей юности, через опыт подмастерья в молодости, к добротному, устойчивому мастерству, достигнутому в среднем возрасте.
К тому моменту, когда посадочный модуль достиг отметки в пятьдесят тысяч футов, Папа преодолел — как хронологически, так и по земле — более половины пути к мисс Пруденс и сейчас рассказывал о сочной рыжеволосой вдове, которая скрашивала ему несколько лет работы дворником в Женевском институте высшей физики, где впервые обнаружился его научный гений.
Когда модуль опустился до двадцати тысяч футов, он объяснял, как приключение с женским струнным квартетом полностью раскрыло весь цвет его мужественности в семьдесят лет дней его*.
* Псалтирь, псалом 89:10.
Пока сегмент спускался — десять тысяч футов, пять, одна, — а мощные шаги Папы уводили его всё глубже в квартал баров, магазинов для взрослых и сомнительных отелей, где несла свою ночную вахту мисс Пруденс, он тщательно инвентаризировал свои уже недавние триумфы.
Наконец, когда модуль завис всего в сотне футов над его головой, и не подозревая, что сзади к нему молчаливо и стремительно приближается его супруга, он остановился на тёмной парковке за заведением «Рогатый Джо».
Судно над ним бесшумно опустилось на пятьдесят футов, а Мама Шиммельхорн столь же тихо продвинулась на пятнадцать.
— О-хо-хо-хо! — усмехнулся он. — Густав-Адольф, йа дам тебе хороший софет. Чтобы сохранить пылкость, когда ты стар... — он игриво потянул кота за длинный полосатый хвост, — ты долшен продолшать гоняться за милыми маленькими кисками! Унд теперь мы...
— Унд что мы теперь? — требовательно вопросила Мама Шиммельхорн, когда острый кончик её зонта уткнулся ему в рёбра. — Ты думал, что снофа уйдёшь да? Чтобы не спать допоздна, и щупать ту танцофщицу без одешды, и учить майне Густава-Адольфа грязным фокусам? — Она снова несколько раз ткнула его кончиком зонта. — Прямо сейчас я беру тебя за ухо! Мы идём до...
Она не закончила. Сеть-ловушка из посадочного модуля беззвучно, упала и окутала их. Затем поднялась в воздух. Сегмент поглотил добычу.
В рубке управления «Вильвилькуз Снар Туль-Т’т» яркий сигнал на экране погас. Наступила внезапная тишина. Капитан и лейтенант опасливо переглянулись.
— Что ж, я... я думаю, это значит, что она в мешке, ха-ха. — В смехе капитана не звучало энтузиазма.
— Д-да, благоуханная мадам, бо-боюсь, что так, — дрожащим голосом ответила лейтенант. — Вы видели то, что видела я, п-прямо перед тем, как мы её поймали?.. На экране, я имею в виду.
— Эти загогулины?
— Они... они не выглядели как загогулины... во всяком случае, для меня. Они выглядели как обычные с-сигналы. Один из них был довольно высоким, даже по нашим меркам, — около двухсот сорока четырёх с чем-то. А другой... ну, я знаю, вы мне не поверите, поскольку это чужая планета, но он выглядел точь-в-точь как кошачий!
— Чепуха! — слишком громко заявила капитан. — Это были загогулины, вот и всё. А если и нет, то что с того? Надеюсь, вы не боитесь кошек... при том, что корабль набит ими не хуже магазина товаров для женатиков?
— К-конечно не боюсь, благоуханная мадам. Меня беспокоит тот сигнал, который был между ними. Он мог принадлежать чему угодно... может быть, какому-то ужасному, в-волосатому существу с огромными щ-щупальцами!
Капитан невольно вздрогнула — признак неженственной слабости, которая её разозлила.
— Чёрт возьми, лейтенант, — закричала она, — вы хотите довести команду до истерики? Наша проблема настолько серьёзна, что оправдывает любой риск. Кроме того, я принимаю все возможные меры предосторожности. Когда сеть раскроют, у нас будут наготове распылители. Так что заткнитесь — это приказ!
И она, топнув ногой, поспешила заняться сугубо военными деталями приёма.
О природе первого контакта с инопланетянами писали много и продолжают писать до сих пор. Всё это, конечно, смешно, — ибо в событии, которое произошло на самом деле, не было ничего более экстраординарного, чем Папа и Мама Шиммельхорн, Густав-Адольф, экипаж космического корабля «Вильвилькуз Снар Туль-Т’т» и поразительная гамма эмоций.
Хотя командир, ответственная за посадочный модуль, возвращалась в спешке, она не стала подвергать своё судно никаким некомфортным ускорениям — это невозможно, когда движущей силой являются ифк. Включая время, затраченное на приклеивание и распечатывание люка, прошло почти двадцать минут, прежде чем сеть была наконец выгружена на пол рубки управления.
На борту корабля нарастало напряжение. Мужчины дрожали и хныкали. Женщины, держа наготове распылители, угрюмо наблюдали за вновь открывшимся люком. Двенадцать мужчин и два боцмана с мрачным видом стояли рядом с ним.
— Сеть вышла! — послышался голос из люка, вслед за которым показалось основание сети.
— Пошевеливайтесь там! — крикнула капитан.
Подгоняемые боцманами, двенадцать мужчин схватили сеть — туго сплетённую, полужёсткую, похожую на растянутую ловушку для омаров. На мгновение она застыла, дрожа, трясясь и издавая леденящие кровь звуки.
— П-поставьте её вертикально! — приказала капитан.
Маленькие мужчины неохотно повиновались.
— П-приготовьтесь открыть!
Шесть мужчин дрожащими руками взялись за верёвку, прикреплённую к одной стороне сети-ловушки; остальные шесть схватили её противоположный конец.
Капитан стояла перед ними, бледная, но храбрая.
Как один человек, её офицеры взвели свои распылители и прицелились.
— Д-давайте! — крикнула она.
Издав синхронный отчаянный всхлип, члены экипажа потянули верёвку. Внезапно сеть-ловушка распалась. Две её стороны разошлись и упали. В комнате воцарилась ужасающая тишина...
Там, изрыгая огонь, стояла Мама Шиммельхорн. Её строгое чёрное платье было измято, а маленькая чёрная шляпка сплющена. Но она по-прежнему крепко сжимала в руке зонт. Мама была непоколебима.
Папа Шиммельхорн позади неё пребывал в ещё более печальном состоянии. Челюсть его безвольно отвисла. На изодранную бороду лилась кровь из многочисленных рваных ран, благодаря которым Густав-Адольф смог сохранить своё место у него на макушке. Прижимая халат и своё сокровище к груди, он, казалось, совершенно не замечал, что теперь его друг — уши прижаты, зубы оскалены, шерсть по всему телу встала дыбом — пользовался им как крепостным валом, с которого он бросал ужасающий кошачий вызов всем мирам.
Поражённая, с побелевшими лицами, инопланетная команда уставилась на Маму Шиммельхорн. Всего мгновение она смотрела на них в ответ. Затем, раздувая ноздри, шагнула вперёд и ударила кончиком зонта о палубу.
— Ишшо больше голых женшшин! — протрубила она.
Подняв своё оружие, Мама резко обернулась к Папе Шиммельхорну.
— Ах, тебе долшно быть стыдно! Для старого козла ф фосемьдесят с лишним лет одной за раз мошет быть недостаточно? Йа преподам урок с зонтиком...
Тут Мама увидела его лицо. Она остановилась на полуслове и ещё раз крайне внимательно окинула взглядом происходящее. Эти женщины определённо не были танцовщицами. Они больше походили на группу моющихся русских сержанток, написанную Ренуаром, но без пышности и с фрагментарной и слегка сюрреалистической неприязнью ко всем парикмахерам и швейной промышленности. Они держали в руках нечто похожее на мехи для камина с прикреплёнными кофейниками, которые нацеливали на неё. Позади них скопившиеся стайкой женоподобные маленькие мужчины в цветных платьицах выглядывали из-за их спин, пронзительно пищали и снова прятались.
Женщины громко выкрикивали комментарии на странном языке, который она не понимала, и поэтому проигнорировала их. Её разум быстро складывал два и два...
Особенно крупная командир обрела голос первой.
— П-посмотрите на неё! — выдохнула она. — На ней о-одежда!
— Ч-ч-чёрная одежда! — воскликнула другая.
— Полностью в чёрном! — закричала третья. — И все её волосы необрезанные!
Они заговорили все разом.
— Она... она, должно быть, как минимум мать-президент!
— К-как минимум!
— И мы... мы её похитили!
— Поймали в сеть, как будто она... она крет или что-то в этом роде!
— Посмотрите на неё!
Мама Шиммельхорн обработала полученные ею данные. Она добавила воспоминания о многих днях, проведённых в компании двоюродного племянника по имени Вилли Фледермаус, двенадцати лет от роду. Решение пришло моментально.
— Космонафты! — пробормотала она себе под нос. — Унд фсего лишь женшшины с мелкими сошками на подпефках, а не фосьминоги, как ф ди комиксах!
Её гнев разгорелся до белого каления. «Так что, мошет фы прачки с Чюпитера или Марса? — подумала она, подняв голову и приняв ещё более суровый вид, чем раньше. — Ну так смотрите у меня, даше со фсеми линзами и прочими фокусами, как ф том «Отчёте Кинзисоноф»*, фы не обманете Маму Шиммельхорн! Вилли мне фсё рассказал о...
* «Отчёты Кинси» — две монографии Альфреда Кинси о сексуальном поведении человека.
— Посмотрите на неё! — с благоговением произнесла крупная командир. — Она... она абсолютно царственна! Может быть, она мать-императрица или что-то в этом роде? Я имею в виду, с силами, управляющими жизнью и смертью и флотами боевых кораблей, как на Лудж IV?
— Она просто в ярости! — прошептала младший офицер. — О, благоуханная мадам... ч-что нам с ней делать?
До открытия сети худшие опасения капитана были связаны с огромным интеллектом её добычи, но она и представить себе не могла, что он сочетается с верховной политической властью. Теперь капитан разрывалась между рискованным завершением своей миссии, столь же неперспективным возвращением ужасной персоны на твёрдую землю и довольно смутно представляющимся ей каким-то насильственным актом, чтобы раз и навсегда избавить свой корабль от нежеланных гостей.
Она колебалась — и принимать решение ей пришлось в спешке. Как и все остальные, обладающая богатым воображением лейтенант за интеллектометром до сих пор глядела только на центральную женскую фигуру в этой картине. Но теперь, впервые, она по-настоящему рассмотрела Папу Шиммельхорна. Лейтенант вытаращила глаза.
— Посмотрите на эту штуку! — завизжала она. — Я... я так и знала! Волосатый монстр! Он... он пил кровь!
Раздался общий крик ужаса.
— Убейте его! — прохрипела лейтенант, пытаясь нацелить свой распылитель на Маму Шиммельхорн.
Волосатый монстр тупо уставился на неё. Густав-Адольф, спустившись на плечо, оскалил клыки и зашипел на всех. И Мама Шиммельхорн, мгновенно отреагировав, применила тактику, которую с большим успехом использовала против недружелюбных собак. Она подняла свой зонт и нажала на защёлку. Быстро работая им вперёд и назад, хлопая тканью перед собой, она неумолимо двинулась на врага.
— Бросьте сфой дер шкфиртер! — раздался её ужасный голос.
Офицеры поспешно отступили.
Поскуливая и всё ещё отчаянно пытаясь прицелиться, лейтенант оставалась на месте.
Для капитана это было слишком. Она прыгнула на неё, вырвала из рук распылитель и бросила его на пол.
— Дура! — заорала она. — Ты что, хочешь нас всех убить? Посмотри на её оружие — оно механическое!
Слово это вызвало испуганное эхо; несколько других распылителей с грохотом упали на пол.
Капитан повернулась к Маме Шиммельхорн. Она многократно поклонилась, пытаясь изобразить умиротворяющую улыбку. В сторону она сказала:
— Э-это существо с ней — у него нет ни-никаких щупалец, насколько я вижу. М-может быть, это вовсе не монстр — возможно, это просто огромный, аномальный мужчина. — Она вздрогнула. — О-он, вероятно, совсем ручной — это, наверное, просто её носильщик кошек, вот и всё…
Мама Шиммельхорн не улыбнулась в ответ. Она презрительно сложила большой зонт. Каким-то образом она поняла, что взяла верх, и теперь собиралась извлечь из этого максимум пользы. Из своей чёрной сумочки Мама достала свой слуховой аппарат, в котором обычно не нуждалась. Она поднесла его микрофон к губам и указала на пол.
— Мы едем обратно фниз! — властно объявила она. — Или я прямо сейчас фызыфаю дер Космический Патруль! — Затем, чтобы никто не упустил сути, она крепко схватила свою парасоль посередине и, направив её острый кончик к звёздам, начертила резкую вертикальную траекторию. — Уи-и-и-и-БУМ! — закричала она, издавая любимый ракетный звук Вилли Фледермауса. — БУМ! Бац-бац-бац — БУМ!
Начался хаос.
— Она… она использует коммуникатор! — завизжали несколько голосов одновременно.
— Она собирается вызвать свои боевые корабли! — закричали несколько других.
— Нас… нас уничтожат! — испуганно промычала огромная боцман.
Женщины бестолково заметались. Матросы, блея, слепо бегали взад-вперёд, спотыкаясь друг о друга и об офицеров.
Капитан упала на колени перед Мамой Шиммельхорн.
— О, пожалуйста, ваше великолепие! — взмолилась она. — Не вызывайте свой флот и… и не дайте нас всех дезинтегрировать. Мы не знали, что вы мать-императрица. Правда, не знали. Если бы мы знали, то никогда бы не похитили вас вот так — без ваших мужей и свиты! У нас бы даже мысли не возникло о таком…
Она продолжала тараторить. Шум утих. Затаив дыхание, её офицеры ждали реакции матери-императрицы. Боцманы как можно тише начали наводить порядок среди мужчин. А Мама Шиммельхорн, свирепо нахмурившись, чтобы скрыть своё удивление, пробормотала:
— Это что такое — на ди коленях унд гыр-гыр-гыр по-румынски? Мошет, фы думаете, что йа хочу купить пылесос, сделанный на Чупитере? Ну так йа не хочу. — Она снова указала на палубу. — Мы едем обратно фниз! Йа дам фам дер адрес!
— Сиятельная мадам! Мы отвезём вас обратно, если вы настаиваете — конечно, отвезём! — Капитан указала вниз, быстро закивала, и её лицо выразило крайнюю степень опустошения и отчаяния. — Но, пожалуйста, не заставляйте нас делать это, ваша соблазнительность. Мы очень нуждаемся в вашей помощи! Отчаянно нуждаемся… — Она указала вверх, широко раскрыв руки в восторженном приветствии. На мгновение капитан замерла в этой позе, затем быстро вернула лицу прежнее выражение безнадёжности и, в отчаянии указывая на съёжившихся членов экипажа, выдавила слезу.
Хотя Мама Шиммельхорн сразу всё поняла, она не смягчилась.
— Так у фас проблемы с ди маленькими мушшинами? — саркастически заметила она. — Что это — они убегают играть ф дер блошки*? Унд теперь, поскольку фы слишком большие и глюпые, чтобы это испрафить, фы похищаете меня, чтобы йа научила их дер дисциплине, не так ли? — Она снова постучала концом зонта по палубе. — Теперь йа еду домой!
* Настольная игра, где игроки стараются попасть картонными кружочками-блошками, отщелкиваемыми с помощью большего кружка, в стаканчик.
— Готовить ли нам посадочный сегмент, благоуханная мадам? — спросил унылый голос. — Для… для возвращения?
Капитан помедлила, казалось, ей было нелегко отдать этот приказ — но внезапно все мысли о приказах вылетели у неё из головы. Со стороны огромной окровавленной фигуры Папы Шиммельхорна раздался металлический щелчок. Он немедленно стал центром всеобщего внимания. Последовала секундная пауза. Затем, лишь немного приглушённая складками халата, по комнате разнеслась незамысловатая песня кукушечьего хора.
Всё ещё находясь в полуобмороке, Папа Шиммельхорн инстинктивно поступил так, как это делает любой мастер, когда обнаруживает, что правильное функционирование его шедевра затруднено посторонними предметами. Подняв часы одной огромной рукой, он стянул халат и дал ему упасть.
Мисс Пруди Пилгрим никогда не производила столь ошеломляющего эффекта. Зрители ахнули. Они стояли, как зачарованные, пока «вр-р-р» и щелчок не возвестили о повторном открытии дверцы. Затем снова ахнули, когда хор появился, пропел и вновь исчез.
Это повторилось ещё десять раз, и с каждым повторением удивление росло. Затем — «бррр-р-т» — верхние дверцы распахнулись, открывая пасторальную сцену.
Аудитория изо всех сил пыталась ахнуть, но не смогла.
Усмехаясь, альпийский юноша прокрался вокруг стены. Альпийская девица слегка повела бёдрами. Юноша протянул свою нетерпеливую руку и ущипнул…
И когда девица взвизгнула, затрясла бёдрами и яростно закрутила рукоятку ворота, персонал «Вильвилькуз Снар Туль-Т’т» просто обезумел. Покрасневшие члены экипажа визжали и закрывали глаза. Поражённые возгласы и восклицания наполнили воздух. Это был механизм! Этого не могло быть! Невозможно, невероятно — но вот он! Маленькая фигурка девушки — полностью одетая! Что это значит? Как? Почему? Что? Где?..
— Да это же зимдзигский обряд! — воскликнула капитан. — Должно быть, так. Вот почему мальчик её щиплет. Вот почему она прикрыта так похотливо! Мы не должны сдаваться!
Всё ещё стоя на коленях, она посмотрела на Маму Шиммельхорн так, как любой достаточно древний мексиканец посмотрел бы на мистера Кетцалькоатля, только что сошедшего с лодки. Она схватила длинную крепкую руку императрицы обеими ладонями и принялась её целовать. Офицеры, стоя на коленях вместе с ней, добавили хор своих собственных мольб.
Мама Шиммельхорн отдёрнула руку. Гнев её разгорелся с новой силой. Она приготовила все язвительные фразы, которые в прошлом использовала против наглых продавцов и соседок, чья нравственность вызывала подозрения.
Но у неё не было шанса их использовать.
Внезапное оживление часов разбудило Папу Шиммельхорна. Его разум вернулся в строй, столкнув Папу с ужасающим фактом похищения леди-рестлерами непревзойдённой свирепости и уродства. Это пробудило в нём огромное желание сбежать; затем, не найдя мгновенного способа удовлетворить его, он вспомнил об ожидающей его Пруденс Пилигрим.
Синтез двух столь мощных концепций был неудачен. Папа Шиммельхорн подался вперёд. Он дёрнул императрицу за рукав.
— Мама! — раздражённо потребовал он. — Мама, скаши сфоим ди леди-подругам, чтобы они отпустили меня! Это фажно. У меня сфидание с моей маленькой скромной кошечкой Пруди!
Его слушатели услышали громкий басовый голос, исходящий из тела, которое, несмотря на свои размеры, было явно мужским. Они увидели, как простой мужчина осмеливается наложить нечестивые руки на саму августейшую женскую особу. Капитан и её офицеры заворчали и сердито забормотали. Маленькие члены экипажа завизжали, как раненные кролики, тщетно пытаясь сбежать.
Реакция Мамы Шиммелхорн была менее явной, но не менее глубокой. Неожиданно припомнив, что её муж был оторван отнюдь не от невинных занятий, она вспомнила все те лиходейства, которые так метко символизировала мисс Пруденс.
Внезапно она поняла, что эти крупные женщины относились к ней с уважением, что свидетельствовало об их проницательности, хорошем воспитании и самых лучших намерениях. Несмотря на их странное одеяние или его отсутствие, она увидела, что они были ответственными и трезвыми гражданами. И когда боцманы приняли решительные и эффективные меры, она осознала, что какими бы ни были их проблемы с маленькими мужчинами, они не были дисциплинарными. Короче говоря, их образ жизни, похоже, имел немало положительных сторон.
Как только это дошло до неё, Папа Шиммельхорн снова потянул её за руку.
— Поторопись, Мама. Пошефелифайся!
Она резко обернулась.
— Фстафай! С этого момента помни, кто здесь главный — унд отфечай, когда тебя спрашифают, унд делай то, что тебе гофорят!
Она подчеркнула эти замечания своим зонтом. Затем, повернувшись к Папе спиной, осмотрела коленопреклонённых женщин и присмиревших маленьких мужчин. Широко улыбаясь, она указала вверх и несколько раз кивнула. Затем похлопала капитана по бритому затылку и сказала:
— Фсё ф порядке, дорогуша. Мама отпрафится с фами, но только ф этот раз!
Мадам-капитан Грулу Ха издала мощный крик чистой радости. Все офицеры вторили ей. Мужчины издали писк радостного волнения, покраснели и принялись возбуждённо сосать большие пальцы.
— О, спасибо, спасибо, ослепительная мадам! — вскричала капитан. — Спасибо, ваша гламурность! Вы не пожалеете, обещаю вам! Мы сделаем всё возможное, чтобы вам было удобно. Мои апартаменты невелики, но, может быть, если мы их приведём в порядок, они подойдут вам. И вас будут обслуживать старшие офицеры. И вы можете взять любого из наших мужей, даже самых милых, самых дорогих…
От Вилли Фледермауса Мама Шиммельхорн узнала кое-что о межпланетном протоколе. Властным жестом она приказала капитану замолчать и показала, что сначала желает что-то, на чём можно сидеть, а затем письменные принадлежности.
Капитан ударила себя в грудь.
— О, ваше сияние! Простите меня! Как я могла забыть? — Она ткнула ближайшего лейтенанта. — Ты — что тупишь? Вздумала валяться на коленях, уставившись, как влюблённый мужчина, и позволить матери-императрице вот так вот стоять? Тащи моё лучшее кресло. Живо!
Лейтенант вскочила. Несколько мгновений спустя вошёл отряд маленьких мужчин, нёсших кресло, а один из их товарищей, запыхавшись, подошёл с большим листом зеленоватого картона и тем, что походило на угольный карандаш.
Кресло выглядело так, как будто на его создателя повлиял дурной сон о пушистых колбасках, но Мама Шиммельхорн позволила усадить себя на него. Она взяла картон, приподняла его и нарисовала круг, от которого расходились лучи. Держа его так, чтобы все могли видеть, она с собственнической гордостью сказала:
— Дер Солнце.
— Дайр-шонсе, — повторили все её офицеры.
— Фы не очень гуд фыгофарифаете, — сказала Мама Шиммельхорн. — Но, мошет быть, ишшо научитесь. Теперь смотрите — я покашу планеты.
Быстро припоминая разговоры с Вилли, она набросала девять довольно круглых орбит, поставила на каждой пятнышко, чтобы обозначить соответствующую сферу, и, говоря очень чётко, принялась объявлять их названия по мере того, как доходила до каждой. Она поменяла местами Марс и Меркурий, полностью перепутала Плюдтон, Чупитер и Сатурн и поместила Трантор туда, где должен был находиться Нептун.
Это показалось ей немного глупым, но Вилли утверждал, что нечто подобное было вполне уместным, когда собирались добрые товарищи с разных планет, поэтому довела дело до конца. При этом одно обстоятельство вызвало её любопытство. Когда она дошла до третьей планеты от Солнца, все крупные женщины поклонились в унисон, напомнив ей обо всех выказанных ими прежде знаках почтения. Итак, закончив список, в порядке эксперимента Мама вернулась к ней. Она нарисовала маленькую орбиту и луну. Затем повторила:
— Земля.
— Сым-рря — Они снова поклонились.
После этого Мама указала на себя — и они поклонились ещё ниже, чем раньше.
Она начала размышлять. «Йа унд дер Земля — это что такое? Мошет, они думают, что йа кто-то другая, а не Мама Шиммельхорн? Почему они кланяются унд расшаркифаются — будто я ди императрица Шозефина!»
Внезапно её осенило. «А почему бы и нет? — подумала она. — Кто знает, ф чём дер разница? Только Папа — унд он здесь не в счёт».
Поджав губу, Мама посмотрела на схему. Решительно и жёстко она опустила свой правый большой палец на третье планетарное пятно.
— Это йа! — заявила она.
Лбы её слушательниц почти коснулись палубы.
«Ох, предстафить только!» — подумала Мама Шиммельхорн. Она была в восторге — не потому, что достигла полного взаимопонимания с представительницами инопланетной культуры, а потому, что теперь ей внезапно открылись все возможности этой ситуации. Вспомнив о власти, которой обладали такие относительно либеральные правители, как Иван Грозный, Калигула и Чингисхан, она одарила бедного Папу Шиммельхорна ледяным взглядом.
— Так, — пробормотала она, — ты фсе ишшо хочешь бегать за миленькими кисками? Теперь берегись! Йа отпрафлю тебя ф Сибирь. Йа скормлю тебя ди льфам ф дер зоопарке. Отрублю дер голофу!
На её лице появилось выражение макиавеллиевской хитрости. «Унд мне тоше надо быть начеку, — сказала она себе, — чтобы эти дер большие дефочки никогда не узнали, что йа фсего лишь йа, пребыфающая замушем за старым козлом, которому не сидится дома. Мама, ты долшна фести себя так, будто ты королефа Хишпании унд Пордугалии».
Она топнула ногой. Большие девочки посмотрели на неё.
— Хорошо, — сказала она, протягивая картонку и рисовальную палочку, — а теперь покашите мне, где фы шифёте.
Капитан осторожно отклеила слой с рисовальной доски. Затем тоже нарисовала солнце, орбиты и планетарные пятна.
Всего их было четырнадцать.
«Боше мой! — подумала Мама Шиммельхорн. — Другая зфезда — она даже дальше, чем Чупитер!» Поскольку её представление о звёздных расстояниях было довольно смутным, это не слишком её впечатлило.
Капитан указала на звезду.
— Яр’мьют, — с гордостью объявила она. — Яр’мьют. — Через мгновение, не заметив реакции, она повторила с некоторой тревогой. — Яр’мьют?
— Как глупо! — воскликнула Мама Шиммельхорн. — Не знать назфания собстфенного солнца! — Она сама указала на звезду. — Бетельгусь, — авторитетно заявила она.
Звезда не являлась Бетельгейзе. На самом деле это была маленькая красновато-оранжевая звезда, лежащая в совершенно противоположном направлении. Однако Бетельгейзе было единственным названием звезды, которое она могла вспомнить, и Мама подозревала, что оно подойдёт не хуже любого другого.
Большие девочки покорно повторили:
— Биттл-гурдзь.
— Так-то лучше, — одобрительно сказала Мама Шиммельхорн, и продолжила нумеровать все планеты, начиная с первой внутренней, заставляя их повторять за ней каждое число. Однако когда они дошли до девятой, её ученицы, с большим энтузиазмом и многочисленными замечаниями, указали её местом, откуда они родом.
Это открытие порадовало её.
— Фот фидите? — снисходительно сказала она. — Так просто! Теперь мы знаем о фас фсё — вы леди с Бетельгуся Дефять!
— Биттл-гурдзь Дьевяц! — радостно закричали леди.
— Прафильно, — но фы фсе рафно не фыгофарифаете. Мошет быть, фы недостаточно вумные, чтобы фыучить английский. Ладно, йа фсё рафно фыучу фаш йазык. Это легко, потому что йа шфейцарка.
Она замолчала. Капитан убрала вторую схему и с крайним смущением сделала жест, указывающий на желание рисовать. Мама Шиммельхорн милостиво дала её такое разрешение.
— Итак, маленькая Ефа, ты хочешь мне что-то сказать? Дафай.
Смелыми широкими мазками капитан набросала то, что казалось дольками мандарина с толстой сердцевиной. Она быстро провела линии, отрезающие верхнюю треть сердцевины и делящие каждую внешнюю дольку на три части. Затем добавила несколько волнистых линий, отдалённо напоминающих трапы и люки.
«Космический корабль, дер изнутри похоший на грейпфрут! — восхитилась Мама Шиммельхорн. — Если бы только это уфидел Вилли — ах, он бы не поферил!»
Капитан изобразила свои собственные покои на плане — одну очень большую каюту с фигурой, изображающей её саму, и примыкающую к ней каюту поменьше, населённую несколькими маленькими человечками. Она показала, как переезжает в менее просторное помещение.
И изобразила Маму Шиммельхорн, в комплекте с парасолей, поселившуюся в только что освобождённых покоях. Затем гордо указала, что новая жилица может взять себе любых маленьких человечков, которые окажутся поблизости.
— Ну вот! — прошептала она своим сёстрам-офицерам. — Во всяком случае, она увидит, что наше гостеприимство вполне цивилизованное.
Но Мама Шиммельхорн не заметила ничего подобного.
— Нелепо! — рявкнула она. — Ты думаешь, что остафляешь дер маленьких пискляфых челофечков, чтобы Мама укладыфала их спать и дафала им лекарстфа? Йа покашу фам, кто такая королефа!
Мама взяла рисовальную палочку. Она быстро вычеркнула всех маленьких человечков. Грубо, но безошибочно она изобразила Папу Шиммельхорна и Густава-Адольфа.
Послышались возгласы удивления — по поводу доброты императрицы, отказавшейся даже временно оставлять низших по статусу без мужьев, и её храбрости, чтобы разместить своего огромного волосатого слугу рядом с собой, а также своеобразных обычаев мира, где такие вещи были вполне обыденными.
Капитан многословно поблагодарила её.
— Конечно, ваш кот может занять мою комнату мужа, наисоблазнительнейшая мадам, — заявила она, — и ваш… ваш носитель кота тоже может там остаться. Думаю, вы способны его контролировать, если хоть кто-то вообще на такое способен. Кроме того, я собираюсь поместить туда своего милого маленького Туптупа*, чтобы он составил ему компанию и мог позвать на помо… — то есть чтобы был рядом на всякий случай...
Шум шагов и короткий булькающий крик сообщили им, что маленький джентльмен, о котором шла речь, был схвачен при попытке избежать своего нового назначения.
* Возможно, намёк на комедийного персонажа английского сериала Bootsie and Snudge, достопочтенного секретаря клуба, который заглушал своих оппонентов выкриками «Туп!» «Туп!», за что удостоился прозвища «Старина Туптуп».
— Туптуп на самом деле очень храбрый, — объяснила капитан. — Дома я позволяю ему одному гулять в темноте. Сначала он немного понервничает и, вероятно, будет поблёвывать, но потом, я уверена, они станут хорошими друзьями. А теперь… ну, есть ещё кое-что...
Она заколебалась, сильно покраснев.
— Гофори, — подбодрила её Мама Шиммельхорн. — Я замушняя женшшина.
Указав на Папу Шиммельхорна, Капитан дала понять, что по меркам приличий бетельгусцев брюки выглядят невыразимо непристойно. Она в общих чертах обрисовала последовательность действий, при которых рассматриваемая пара брюк сначала снималась, а затем заменялась приличным и благопристойным цветным платьем.
Мама Шиммельхорн хихикнула — идея ей понравилась. Она сделала соответствующие жесты в знак согласия.
Капитан пролаяла приказы. Здоровенные боцманы начали подбираться к своей добыче. Густав-Адольф покинул своё место, потрусил к Маме Шиммельхорн, запрыгнул к ней на колени и принялся мурлыкать.
А Папа Шиммельхорн, предупреждённый каким-то тайным инстинктом, тщетно пытался отстраниться и издавал отчаянные вызывающие звуки в свою бороду.
Боцманы остановились, ища одобрения у матери-императрицы.
Она улыбнулась им.
— Йа фелю ему сидеть смирно, — сказала она, — чтобы фы могли снять с него дер штаны унд надеть фместо них дер маленькую юбочку. Ах, он будет фыглядеть так мило!
Папа Шиммельхорн что-то бессвязно прорычал.
— И не спорь, — приказала она ему, жестом указывая на крупную командиру поблизости. — Теперь отдай часы миссис Слонихе, чтобы никто их не сломал, когда будут снимать штаны.
— Найн! НАЙН! Йа не отдам! — Он топал ногами и брызгал слюной; и боцманы, явно впечатлённые, начали отступать.
Мама Шиммельхорн подняла свой зонтик.
— Ты хочешь, чтобы йа стала жёсткой? Думкопф, лючше бы ты больше слюшал Вилли Фледермауса. Когда мы ф Риме, то поступаем, как римляне. Мы собираемся погостить у космических леди, которые считают меня королефой. Они бетельгуски.
Последнее слово проникло в сознание Папы Шиммельхорна, но он решил, что оно относится не к месту происхождения, а к какому-то инопланетному обычаю небывалой причудливости и варварства. Он сглотнул по-жабьи и покорно позволил командиру забрать часы с кукушкой.
После этого, как только боцманы разгадали тайну земной застёжки-молнии, церемония пошла гладко. Было много восклицаний удивления и изумления при виде открывшегося зрелища, и много криков смешанного разочарования и облегчения, когда вмешалась мать-императрица, позволив ему оставить трусы.
Они сняли с него спортивную куртку и рубашку, носки и ботинки. Затем его измерили. Прибежала дюжина маленьких человечков с яркими рулонами ткани, которые они с боязливым щебетом прикладывали к нему, чтобы их оценила Мама Шиммельхорн. Она внимательно рассмотрела каждый образец ткани, размышляя вслух, подходит ли ему такое и одобрит ли это мисс Пруденс. Наконец она выбрала кричаще-розовый вариант с ядовито-жёлтыми оборками и окантовкой. Ткань была расстелена на палубе. Маленькие человечки радостно пищали и ползали вокруг неё, орудуя ножницами и клеем. В мгновение ока платье было готово, и двое боцманов натянули его через безвольную голову Папы Шиммельхорна.
Все выглядели довольными, высказав множество комментариев по поводу улучшения его внешнего вида. Затем капитан весело отдала новое приказание, и кресло с Мамой Шиммельхорн, Густавом-Адольфом и всем прочим подняли на широкие плечи полдюжины офицеров. Трое маленьких человечков с носовыми флейтами заняли позиции впереди неё, непосредственно предшествуя гордой командире, несущей часы с кукушкой. Папу Шиммельхорна, окружённого телохранителями, подтолкнули в строй. Капитан дала сигнал. Носовые флейты заиграли весёлую, хотя и слегка хриплую мелодию. И мать-императрицу с триумфом понесли в её новые покои.
Чистый интеллект не обязательно определяет скорость, с которой организм приспосабливается к окружающей среде. Папа Шиммельхорн, обладавший разумом, в несколько раз более мощным, чем любой из ранее измеренных в известной вселенной, не предпринимал никаких добровольных действий по адаптации в первые часы пребывания на борту корабля. Мама Шиммельхорн, занимавшая гораздо более низкую позицию на этой шкале, сразу же принялась строить планы, как заставить окружающую среду приспособиться к ней. Но Густав-Адольф, показатель интеллекта которого был всего лишь закорючкой, быстро осмотрелся вокруг, немного поворчал и устроился, как рыба в воде.
Он сопровождал свою хозяйку в капитанскую каюту, где стояла чудовищная многослойная кровать, масса мохнатой колбасовидной мебели тошнотворных цветов, и несколько плохо раскрашенных плакатов с маленькими человечками. Выразив своё немедленное неодобрение местными запахами, Густав-Адольф решил осмотреться. Он мяукнул у двери, ведущей в прихожую, и не удивился, когда она автоматически открылась.
Перед ним предстала гораздо меньшая каюта, всю обстановку которой составляли пять крошечных коек и огромный портрет капитана. Четыре койки были сдвинуты вместе, образуя единое ложе у стены, и на нём, обхватив голову руками и жалобно постанывая, сидел Папа Шиммельхорн в своём новеньком платье. Пятая койка находилась в самом дальнем от неё углу. Там съёжился привязанный к ней за ногу и явно пребывающий в состоянии полного ужаса маленький человечек, чья внешность мгновенно напомнила Густаву-Адольфу о мышах. Шерсть у него встала дыбом. Выгнув спину, он начал наступать. Маленький человечек попытался укрыться под кроватью. Густав-Адольф остановился и оглянулся через плечо, чтобы увидеть, не присоединится ли к этой забаве Папа Шиммельхорн. Он подождал минуту. Затем, разочарованный безразличием своего друга, а также отсутствием смекалки у своей жертвы, с отвращением проигнорировал её. Высоко подняв хвост, Густав-Адольф подошёл ко второй двери, мяукнул на неё и вышел в коридор.
Через некоторое время он осознал, что является далеко не единственным котом на борту, и последовал за запахом, который обещал кошачьи драки и веселье. И тут его ноздри уловили аромат, который хоть и был на удивление анемичным, но мог исходить только от другого кота. Он прижал уши, распушил хвост и принял свою лучшую позу голодного тигра.
— Мам-ам-ам-блёрк! — прорычал он. — Бла-а-роу-оу-у-у-У-У-У-РОУ! — что на кошачьем означало: «Ах ты грязный бродяга! Я вышибу тебе мозги! Разорву тебя в клочья!
Он рванулся из-за угла — прямо в гущу восьми или дюжины крошечных котов, собравшихся вокруг ниши в стене. Шипя и плюясь, они взлетели вертикально, затем упали на палубу, после чего, жалобно мяукая, все, кроме двух, сбежали. Оставшаяся же несчастная парочка — жёлтый и тощий чёрно-белый — оказалась в ловушке, зажатая в нише массивной тушей Густава-Адольфа.
Он с удивлением оглядел их.
— Ха! — недовольно прорычал он. — Шпана м’лолетняя! Детки себя кр’тыми вообразили! Ах вы маменькины сынки! — Он оскалил свои дюймовые клыки. — Х’тите подрацца?
Ни один из «маменькиных сынков» не соблазнился этим предложением.
— Мяу-мяу-мяу-мяу! — затараторил жёлтый. — Н-н-не смей меня трогать. Просто н-не смей!
Густав-Адольф бросился в атаку. Пара быстрых ударов по морде отправила жёлтого кота кувырком. Когти, похожие на грабли, вытащили чёрно-белого из ниши, подбросили его на фут в воздух и с грохотом уронили. Визжа, оба скрылись в коридоре.
Он объявил им вдогонку дисциплинарное взыскание, отряхнулся и обследовал нишу. В ней стояла мелкая тарелка, наполненная жидкой креветочной кашей, которую, по-видимому, лакали «маменькины сынки». Он наморщил нос, посчитав это неподходящей диетой для полнокровного кота-самца, и огляделся.
Перед собой он увидел выступающий из стены рычаг. Чутьё подсказало ему, что это имеет какое-то отношение к его собственному виду, поэтому он в качестве эксперимента нажал на него лапой. Тут же выдвинулся большой лоток, полный хорошего чистого песка; и Густав-Адольф, вспомнив о забытых делах, благодарно залез в него. Через некоторое время, наполнив свою ямку и выкинув половину песка на пол, он снова выбрался. «Что ещё они придумают?» — восхищённо подумал он.
Ответом на мысль было урчание. Он обернулся. К нему приближалась самая большая кошка, которую он когда-либо видел, несущая пухлую мёртвую мышь с видом крайнего высокомерия. Она была черепахового окраса, а Густав-Адольф всегда испытывал особую слабость к черепаховым; он оглядел её так же, как его хозяин оглядел бы длинноногую хористку. К тому же вид мыши пробудил его аппетит. Ухмыляясь, он подошёл к ней боком.
Кошка-дама, чьё имя на бетельгусском означало Лапочка, была любимицей капитана и главной заводилой везде, куда бы ни пошла. Она быстро взглянула на него, решила, что этот парень определённо нуждается в том, чтобы с него сбили спесь, осторожно положила мышь на палубу и нанесла удар.
Густав-Адольф был застигнут врасплох. Он пошатнулся, в ушах зазвенело; а Лапочка, которой никогда не требовалось больше одного удара, чтобы покончить с любым котом, спокойно потянулась за своей мышью.
Это была стратегическая ошибка. Густав-Адольф собрал все свои силы.
В тот же миг они с Лапочкой устроили традиционную кошачью драку, покатившись колесом, в ходе которой во все стороны полетели шерсть, когти, зубы и пронзительные вопли. Для неё это был новый опыт. Какой бы крепкой она ни была, Лапочка не родилась на борту норвежского торгового судна и не обучалась боевым искусствам у береговых котов Глазго и Марселя, а также у портовых крыс Порт-Саида.
Через несколько мгновений Густав-Адольф уложил её, потрёпанную, лишившуюся нескольких клочков шкуры и с порванным ухом.
— Скажи: «Дядя!» — прорычал он набитой шерстью пастью, и переставил свои задние лапы с выпущенными когтями ей на живот.
— Дя-дя, — эхом откликнулась возмущённая Лапочка.
Глядя на неё, он ослабил хватку и положил собственническую лапу на её мышь.
— Без обид, детка, — галантно сказал ей Густав-Адольф.
Он прикончил мышь, а Лапочка молча смотрела, пока не исчез последний лакомый кусочек. Постепенно в ней пробудилась глубокая родовая память; странно нежное выражение наполнило её жёлтые глаза. Пока он умывался после обеда, она начала мурлыкать; и когда Густав-Адольф встал и потянулся, она промурлыкала:
— Ой, какой ты большой и сильный! Я думаю, ты потрясающий!
— Ещё бы, — самодовольно сказал Густав-Адольф. — Вот поч’му я могу накидать хошь кому одной левой. — Он отвернулся. — Веди себя хорошо, — крикнул он, удаляясь гордым шагом, — и может быть, я к тебе всё ж таки подкачу.
Остаток его дня прошёл столь же успешно, как и начало. Он напал на несколько групп крошечных котов и разогнал их, встретил и победил ещё трёх самок, почти таких же больших, как Лапочка, и поймал ещё двух мышей, которых тут же сожрал. Чувствуя сытость и комфорт, он направился обратно в покои капитана.
В прихожей Папа Шиммельхорн не сдвинулся с места, сидя на краю составленных рядом коек. На табурете перед ним стояла миска с той самой кашей, от которой Густав-Адольф так презрительно отказался, и он смотрел на неё с тупой тошнотой, хотя Туптуп в другом конце комнаты жадно глотал свою порцию.
Сердце Густава-Адольфа сжалось. Запрыгнув на колени к своему хозяину, он хрипло сказал:
— Послушай, дружище, в этом месте полно мышей. Славных, толстеньких! Хочешь, я поймаю тебе одну?
Но Папа Шиммельхорн, услышавший лишь несколько мяуканий, не принял его предложения. Он продолжал смотреть на кашу, и вскоре одинокая слеза упала в неё с жалким креветочным всплеском.
Хотя эти события должны были иметь далеко идущие и глубокие последствия, в то время они казались важными только Густаву-Адольфу и тому кошачьему микрокосму, в котором он оказался. Папа Шиммельхорн не воспользовался его примером — он и бетельгусские женщины продолжали смотреть друг на друга со страхом и отвращением. Его диета улучшилась, но только потому, что мать-императрица, сжалившись над его несчастьем, иногда посылала ему объедки и остатки от сытных мясных блюд, которые украшали её стол. А его скука иногда скрашивалась разговорами, но только потому, что Туптуп, наконец осознав невозможность побега, принялся обучать его простому диалекту, на котором говорили бетельгусские мужчины.
Взгляды Туптупа сильно отличалась от взглядов его соседа по комнате. Даже после того, как он поборол свой первоначальный страх до такой степени, что смог удержать в себе обед, их общение не обходилось без напряжённых моментов, и один из них произошёл, когда корабль находился в пути чуть больше трёх недель.
В течение нескольких часов Туптуп был не в духе. Он потратил несколько минут на обучение Папы Шиммельхорна игре под названием йуф, бетельгусской версии крестиков-ноликов, и Папа Шиммельхорн, совершенно рассеянно, обыграл его полсотни раз подряд. Затем, в дополнение к этому оскорблению, он стал приставать к нему с глупыми вопросами о корабле и о том, как он работает. Туптуп раздражённо сказал ему, что, ради всего святого, это ифк тянут его туда-сюда, как всем известно; и нет, это не машины, потому что они растут в горшках и всё время вроде как дрожат; и вообще ему не хочется говорить о таких скучных старых вещах, в то время как он раздумывал о своём восхитительном платье, и как ужасный второй муж этого нового командира позеленеет от зависти, увидев его.
Папа Шиммельхорн уже ни в коей мере не был таким храбрым, как прежде. Его щёки осунулись, в глазах застыло унылое и дезориентированное выражение. Тем не менее он не мог оставить такие замечания без ответа.
— Йуноша, — сказал он, глядя на Туптупа с новым выражением ужаса на лице, — что эти ди большие бабы-громилы сделали с тобой? Фы не мушшины; фы просто маленькие черфячки.
Туптуп отшатнулся в шоке.
— Ах! — воскликнул он. — Какие ужасные вещи вы говорите. Я никогда, никогда больше не буду с вами разговаривать!
И в течение долгого времени он сидел, теребя кончики волос своей стрижки под горшочек, изящно ковыряя в носу и пытаясь придумать что-то, чтобы поставить это… это противоестественное существо на надлежащее место.
Наконец ему пришла в голову некая идея, и он обдумал её с едва сдерживаемым торжествующим хихиканьем. Прихорашиваясь, он снова посмотрел на Папу Шиммельхорна.
— Я из магазина мадам Ипилу, — фыркнул он. — Полагаю, вы откуда-то из тех дешёвых универмагов, где продают всякую всячину?
Папа Шиммельхорн болезненно нахмурился.
— Что ты имеешь ф фиду? — спросил он. — Йа никогда не работал ф универмаге. И что это за мадам Как-дер-её-там? Она из фесёлого дома, полного непослушных дефочек?
— Мадам Ипилу, — сообщил ему Туптуп с усмешкой превосходства, — это просто наш самый дорогой и эксклюзивный магазин мужей, вот и всё. И я стоил дороже, чем любой другой, которого они когда-либо продавали, за исключением нескольких для таких людей, как мать-президент. Милая мадам Ипилу сама мне это сказала. — Он увидел, что Папа Шиммельхорн смотрит на него, открыв рот. — Она такая умная торговец и такая изысканная. Но, полагаю, вам этого никогда не понять, поскольку вы не настоящий, истинный муж, а просто бедное старьё с распродажи, годное лишь для переноски кошек.
Папа Шиммельхорн проигнорировал комплимент.
— Ты — ты хочешь сказать, — ахнул он, — что эти бетель-гуси продают мушчин, как… как маленьких пуделей?
— Вот! — жеманно сказал Туптуп. — Я знал, что вы не поймёте. Нас отнюдь не продают, как пуделей — уже нет. По-настоящему шикарный магазин мужей, такой как у мадам Ипилу, обслуживает весьма благородную публику. Мы приходим туда, когда нам исполняется четыре года, и живём в милых маленьких комнатах с проволочной сеткой в глубине дома, конечно, за исключением тех случаев, когда нас всех связывают вместе для прогулок или чтобы отвести в школу. Понимаете... — он немного покраснел, — они должны иметь гарантию, что ни один из нас никогда не был, ну... обласкан. Вы просто не представляете, как это мило. Магазин мужей высокого класса — это настоящий дом вдали от дома. Об этом есть очень милая песенка.
Он напел пару тактов:
Я хотел бы вернуться в витрину
Магазина мадам Ипилу с пареньками.
Я был нежен и чист,
И почти беспечален…
О, вернуться б туда, со своими игрушками.
Пропев последнюю строчку, Туптуп даже всхлипнул. Затем, вздохнув, он резко спросил:
— Вас переделали?
Этот вопрос заставил Папу Шиммельхорна вздрогнуть.
— Меня что? — вскричал он.
— Переделали, — печально сказал Туптуп. — Ну, вы знаете. Я иногда жалею, что не переделали меня. Все говорят, что это почти не больно, и после этого они вас никогда не беспокоят, и, ну, вы вроде как просто домашний любимец, и тогда им приходится вас оставить и просто содержать. Они не могут просто обменять вас или что-то в этом роде. — Он снова вздохнул. — Как говорится — брак есть нечто большее, чем просто получение комплиментов и ношение красивой одежды.
Внезапно Папа Шиммельхорн вспомнил, с каким восторженным энтузиазмом его жена восприняла нравы этого странного общества. Его охватил холодный ужас.
— Й-йуноша, — прохрипел он, — это протифозаконнно! Полиция такого не допустит! — В его голове возникла ужасная картина, как он сам, толстый, вялый, ленивый, нелепо мурлычет у камина. — Ты хочешь сказать, что на Бетельгусе Мама мошет отфезти меня, как кота, к фетеринару, унд… унд?..
— При чём тут полиция, глупыш? Разумеется, она не повезёт вас к ветеринару. Она отвела бы вас к доктору, и там будут медсёстры, чтобы вас держать, естественно. Но я не думаю, что она вообще будет себя этим утруждать. — Туптуп усмехнулся. — Даже если вы очень вежливо попросите.
Инстинкт кричал Папе Шиммельхорну, чтобы тот ворвался в портал покоев матери-императрицы, пал ниц в смиренной мольбе и умолял, чтобы она никогда, никогда, никогда не допустила такого ужасного события. Он выпрямился так резко, что Туптуп с визгом бросился к двери. Но, к счастью, инстинкт столкнулся с холодно-аналитическим аспектом его рассудка, который столь же громко вопил о том, что Мама Шиммельхорн была опьянена властью, и такой поступок, напомнив ей обо всём его греховном прошлом, мог бы привести к катастрофическим последствиям.
Он снова опустился на стул; и вскоре Туптуп боязливо заглянул в каюту и воскликнул:
— Боже мой! Что заставило вас так себя вести? Любой подумал бы, что вы не хотите, чтобы вас переделали.
Папа Шиммельхорн вздрогнул.
— Чепуха! — хрипло солгал он. — Фсю, фсю сфою шизнь я хотел, чтобы никаких больше забот, только щастье. Я просто испугался, что они отфезут меня к дер фетеринару, к-как на Земле. Ах, ты бы фидел, что слючилось с бедным Хайнрихом Людезингом...
И он принялся красочно описывать чрезвычайно ужасный и совершенно вымышленный эпизод, которому он приписал вполне реальный недуг своего работодателя.
Туптуп был потрясён.
— Бедное, бедное вы создание! — воскликнул он. — Боже, как я рад, что мы цивилизованные люди. Может быть, мы сможем устроить это, пока вы здесь! Я спрошу капитана, когда мы... — он мило покраснел, — когда мы будем в постели. Тогда она сможет поговорить об этом с твоей матушкой-императрицей. — Он надулся. — Но вам придётся быть со мной вежливым, вежливее, чем вы были, иначе я не буду ничего делать.
Подавляя тошноту, Папа Шиммельхорн поблагодарил его за заботу. Он позволил себе проиграть партию в йуф. Затем он деликатно отметил, что, возможно, опасно даже поднимать этот вопрос — ведь мать-императрица с её несомненной силой характера вполне могла решить изменить бетельгусские обычаи, вместо того чтобы подчиниться им. Это снова повергло Туптупа в ужас, и пришлось проиграть ещё две партии, чтобы его успокоить. Затем, со змеиным коварством, Папа Шиммельхорн увёл разговор от столь болезненных тем к бесконечно более насущной: как именно функционирует «Вильвилькуз Снар Туль-Т’т»?
Понемногу он вытягивал скудный запас информации, которым располагал Туптуп. Он узнал, что ифк появились из того, что Вилли Фледермаус назвал бы поясом астероидов вокруг Бетельгуся, что есть одна девочка-ифк, которая направлена вроде как туда, куда движется корабль, и несколько мальчиков-ифк в огромных горшках, которые, изо всех сил стараясь добраться до неё, тащат его за собой.
Краснея, Туптуп добавил, что мальчики-ифк абсолютно бесстыдны, гоняясь за девочкой-ифк таким образом — хуже даже, чем второй муж этой ужасной новой командиры. И именно поэтому об ифк заботится Лали, которая является умственно отсталой, и маленький человек по имени Пукпук, которого он просто терпеть не может.
— Вы бы видели их вместе, — жеманно улыбнулся он. — Она выглядит просто отвратительно — уродливое, глупое создание. Она так и не выросла по-настоящему, поэтому ей не разрешают стричь волосы, носить униформу, или что-то ещё. А что касается Пукпука — так вот! Он весь такой ифкий — так мы называем людей, которые глупые и ни на что не годятся. Он какой-то женоподобный... — Туптуп неприлично хихикнул, — весь такой толстый и грубый, с большими, выпуклыми мускулами…
Папа Шиммельхорн дипломатично согласился, что команда ифк-отделения кажется крайне подозрительной. Он задал ещё несколько вопросов о том, как управляются ифк, но быстро обнаружив, что вычерпал всю информацию до дна, мудро потратил полчаса, расспрашивая Туптупа о магазине мужей, намекая, что сам отдал бы всё за его преимущества, и вообще ведя себя недостойно, совсем не в манере Папы Шиммельхорна. Результат его раболепия был, по крайней мере, отрадным, ибо Туптуп, когда он наконец ушёл, чтобы присоединиться к своим товарищам на вечерней трапезе, чувствовал своё превосходство над огромным соседом по комнате и поэтому был преисполнен благожелательности по отношению к нему.
После его ухода Папа Шиммельхорн около часа сидел неподвижно, обхватив голову руками и тяжело вздыхая. Однако за тамбурами его уныния разум Папы работал с беспрецедентной скоростью, вынашивая план. К тому времени, когда настало время ему встать, взять Густава-Адольфа и явиться в апартаменты матери-императрицы за тем, что она пренебрежительно называла «дер пакет для собачки», этот план был практически завершён. Он решил проникнуть в ифк-отделение, захватить над ним контроль, изолировать его от остальной части «Вильвилькуз Снар Туль-Т’т» и, эквивалентом полевого галопа ифк, направиться прямо обратно на Землю.
Пока Густав-Адольф, наслаждающийся всеми свалившимися на него привилегиями, пировал в императорском присутствии, Папа терпеливо ждал в прихожей. Когда ему вручили баузер-бэг*, который на самом деле состоял из огромной накрытой тарелки и миски ароматного супа, он принял его с благодарностью и смирением, и наконец, возвращая посуду, сначала сделал матери-императрице комплимент по поводу качества и количества блюд, а затем сравнил их в невыгодном свете с её собственной стряпнёй на Земле, стараясь говорить так же пылко и искренне, как если бы обращался к мисс Пруденс Пилигрим.
* Баузер-бэг (bowser-bag) — пакет, предоставляемый посетителю ресторана, в который можно положить остатки еды, чтобы отнести домой собаке или другому домашнему животному.
Мама Шиммельхорн подозрительно посмотрела на него. Мотивы, побудившие её запустить программу продовольственной помощи, были не только гуманитарными. За свою первую неделю на борту она в достаточной степени выучила бетельгусский, чтобы понимать больших девочек, когда они объясняли своё отчаянное положение, в котором оказались перед её похищением, и ей потребовалось всего несколько минут, чтобы понять, что из этого следует. Всё было просто. В течние почти пяти лет на Бетельгусе Девять не было зачато ни одного ребёнка — не только детей, но даже котят. Маленькие мужчины и маленькие коты-самцы внезапно стали бесплодными; и ни цивилизация соседней восьмой планеты, ни прочие из нескольких других систем, с которыми они контактировали, не оказали им ни малейшей помощи. Отсюда и поиск суперинтеллекта. Мама Шиммельхорн сразу поняла, что разум, который они измеряли, был не её, что она определённо не способна найти решение проблемы, и что её статус, если не её личность, окажется под угрозой, если она потерпит неудачу. Она также поняла, что если произойдёт самое худшее, научный гений супруга вполне может стать её секретным оружием.
«С этого момента йа не буду рискофать, — сказала она себе. — Йа буду кормить тебя, как дома, чтобы дер подсознание работало, когда йа отдаю приказы — но не скашу гофорить тебе, почему, а то, мошет быть, ты снофа станешь зазанфаться слишком сильно!»
И она выдала строгие инструкции, чтобы всё, что касается её котоносца, было строжайше засекречено.
«Итак, что ше это такое? — подумала она. — Ты никогда не гофорил ничего хорошего о моей готофке. Думаешь, от этого пакет с объедками окашется побольше?
Но она не позволила своему цинизму проявиться. Отчасти, чтобы произвести впечатление на собравшихся вокруг трона бетельгусских офицеров она посмотрела на него сверху вниз.
— Штанд смирррно! — рявкнула она. — Жифот втянуть, унд пятки фместе, как ф дер армии!... Ха! Фот так лючше. Йа научу тебя, как обращаться с дер Мамой-Императрицей! Так ф чём дер проблема?
Папа Шиммельхорн угодничал так умно, как только это возможно для человека, стоящего по стойке смирно. Он подтвердил свои предыдущие комплименты. Но, сказал он ей, на Земле ему постоянно приходилось вести активную жизнь. Он всегда работал полный рабочий день, и даже в свободное время обычно был занят в своём подвале.
— Когда ты не гоняешься за маленькими кошечками! — фыркнула Мама Шиммельхорн, но про себя вынуждена была признать основную правоту его утверждений.
Однако здесь, на корабле, уныло продолжал он, ему приходится сидеть без дела. Всё, что он мог делать, это сидеть с Густавом-Адольфом, слушать Туптупа и играть в скучную игру йуф.
— Гофорю тебе, Мама... — воскликнул он.
— Разгофарифая со мной, ты долшен назыфать меня «фаше феличество»!
— Мама, фаше феличество, я гофорю тебе, што не могу жыть, ничего не делая! Фсё, чего я хочу, это маленькая работа, чтобы скоротать фремя — пусть даше такая, которую больше никто не хочет делать. — Его тон стал совершенно душераздирающим. — Иначе мой мозг размягчится. Скоро я стану как Туптуп, и даше хуше, чем Густаф-Адольф.
Глаза Мамы Шиммельхорн сузились. Она не думала, что может произойти нечто подобное. Тем не менее она не хотела рисковать деактивацией своего секретного оружия.
— Йа подумаю об этом, — ответила она властно. — Спрошу больших леди, есть ли у них есть работа, мошет быть, для уборщика. А теперь... — она указала на дверь, — фон отсюда!
Затем, когда её муж поспешил повиноваться, Мама резко приказала:
— Подошди!
Она сказала несколько слов на бетельгусском капитану, которая тронула свою чёлку цвета арахисового масла и поспешно удалилась, чтобы через несколько мгновений вернуться с мышонком с кошачьей мятой для Густава-Адольфа.
— Кошачья мята ф дер кармане пальто — это слишком, — заявила она. — Фсе кошки на корабле «Мяу, мяу, мяу» целыми ночами напролёт, так что я не могу спать! Лутше фозьми унд отдай это Густаву-Адольфу, мошет быть, он её съест.
Папа Шиммельхорн смиренно принял мышонка, спрятал в маленький карман своего платья и церемонно удалился. Он обнаружил, что Туптуп ждёт его с пикантными сплетнями об ужасном втором муже нового командира, и играл с ним в йуф до самого отбоя, снова позволяя ему выигрывать почти в каждой партии. Затем он удалился, чтобы беспокойно ворочаться и видеть ужасные сны о том, как его везут в корзине к ветеринару. Поскольку двери были закрыты, и Густав-Адольф ночевал на подушке рядом с матерью-императрицей, мышь с кошачьей мятой не привлекла внимания непрошеных гостей, но когда два боцмана грубо разбудили его рано утром, он всё ещё был сонным, с покрасневшими глазами, и потребовалось несколько мучительных мгновений, чтобы понять, что его сны не стали ужасной реальностью. Мать-императрица, как сообщили ему, в своей доброте поговорила с капитаном, и та, чтобы угодить ей, отдала приказ о назначение его на ежедневную уборку в ифк-отделении, куда они его сейчас проводят.
Боцманы ждали, пока он натянет платье. Они вручили ему швабру, ведро и метлу. Пока Туптуп щебетал, спрашивая его, что он сделал, чтобы заслужить такое наказание, у него хватило присутствия духа, чтобы скрыть свой восторг убедительными отчаянными стонами. Они повели его прочь; и пока он шёл по коридору, Густав-Адольф, привлечённый запахом кошачьей мяты, громко мяукнул и присоединился к нему.
Ифк-отделение помещалось в самом нижнем сегменте центральной части грейпфрута, а восемь самцов-ифк, которые тянули корабль, занимали восемь огромных железных горшков, установленных по кругу в центре и надёжно прикрученных к полу. Воздух был наполнен странным напряжением и вибрацией, и боцманы сразу дали понять, что им эта атмосфера не по душе. Они навалили ему приказов: он должен был вымыть палубу, оттереть горшки снаружи, прибрать за командой ифк-отделения, вести себя прилично и не путаться под ногами. Затем они поспешно вышли, захлопнув за собой дверь.
Папа Шиммельхорн даже не заметил своих новых компаньонов. Он стоял, таращась на дрожащих ифк. Они имели неопределённую грибовидную форму, по меньшей мере, двенадцати футов высоты, одновременно кристаллические, металлические и тревожно мясистые. От них исходила мощь, и его подсознание, опираясь на обширные познания в высшей физике, сразу поняло — хотя сам он, конечно, не понял, — что, стремясь к девочке-ифк, так соблазнительно расположенной перед ними, они производят глубокие изменения в самой структуре пространства-времени. Его подсознание не сказало ему, как им это удаётся, но сообщило, что ифк-поле не только делает возможным движение быстрее света, но и обеспечивает ощутимую гравитацию на борту, которая делает полёт комфортным.
Исполненный восхищения, он погладил одного из них.
— Я Лали. Большинство людей полагают, что наши ифк ужасны, но я думаю, что они просто прекрасны, и Пукпук тоже так считает. Что ты им сказал?
Папа Шиммельхорн обернулся. Лали стояла, прислонившись к одному из железных горшков, лицом к нему. Она не была похожа на других бетельгусских женщин. Её рост был, конечно, богатырским, но волосы выглядели густыми и золотистыми, она была красиво округлой во всех нужных местах, и всё её тело было чистым и кремовым — повсюду. Вотан вполне мог бы счесть её милой кошечкой. Рядом с ней стоял рыжеволосый, курносый маленький мужчина на голову выше Туптупа и весьма мускулистый.
Но травмирующая память о бетельгусской женственности помешала Папе Шиммельхорну по-настоящему рассмотреть её.
— Что йа сказал? — механически повторил он. — Йа сказал, что любофф фсегда найдёт сфой путь. Это старая поговорка на моей планете.
Она восхищённо захлопала в ладоши.
— Я никогда не думала об этом с такой точки зрения! Мы с Пукпуком забеспокоились, когда боцманы сказали нам, что ты будешь здесь работать. Мы думали, ты можешь оказаться таким же грозным и суровым, как твоя мать-императрица, но теперь я знаю, что мы прекрасно поладим.
Папа Шиммельхорн, смущённо переминаясь, робко улыбнулся и сказал, что рад с ними познакомиться, что у него большой опыт работы уборшшиком, и что он будет дершать фсё в чистоте и порядке.
Они уставились на него — на его бороду, высокий рост, огромные руки — Лали с благоговением, а Пукпук с благоговением и завистью. Они попросили пощупать его мышцы. Они отметили размеры Густава-Адольфа и его предполагаемую свирепость. А Пукпук гордо продемонстрировал свой собственный бицепс, которым все должным образом восхитились.
К тому времени, когда Папа наполнил ведро и приступил к своим несложным обязанностям, он почувствовал, что в целом его успехи пока благоприятны. Впервые на борту корабля он ощутил, что находится не в обществе потенциальных врагов, и решил извлечь из этого максимум пользы.
Путешествие между звёздами, даже на умеренных сверхсветовых скоростях, которые обеспечивают бодрые и крепкие ифк, в лучшем случае является утомительным занятием, сродни плаванию в хорошую погоду в Индию вокруг мыса Доброй Надежды во времена парусных судов. Практически нечем заняться, кроме имитации работы (это одна из причин, по которой на корабле есть боцманы), и все действуют друг другу на нервы.
Папа Шиммельхорн, однако, оставался невосприимчивым к этому влиянию, поскольку его целеустремлённость в стремлении избежать возможного внимания ветеринара заставляла его выполнять свою работу с эффективностью, которая расположила к нему его коллег из ифк-отделения, и каждую свободную минуту он посвящал изучению всего, что мог узнать об ифк.
Этого «всего» было немного. На борту корабля никто по-настоящему не задумывался о том, как и почему работают ифк; всем было достаточно того, что они обеспечивали движущую силу. Их горшки были наполнены полупористым веществом, похожим на метеоритную почву, куда Лали и Пукпук ежедневно добавляли порцию разнообразных металлов и минералов вместе с небольшим количеством воды для обеспечения их диффузии, а это, в свою очередь, способствовало слабому росту бетельгусского бурьяна в каждом горшке. Самым странным было то, что ифк не оказывали прямого воздействия на корабль; вместо этого генерируемое ими поле, казалось, каким-то образом окутывало его и всё, что находилось внутри, создавая особую маленькую вселенную, где вся энергия была сконцентрирована на том, чтобы догнать ифк-самку — таковых было три — и управлять ими, к глубочайшему разочарованию Папы Шиммельхорна, можно было только с мостика. Он строил один план за другим, отбрасывая каждый как совершенно непрактичный, но не сдавался и постепенно начал замечать некоторые характеристики ифк, которые, даже не обладая очевидной практической ценностью для него, были интригующими.
Во-первых, они, казалось, осознавали его присутствие. Когда он прикасался к одному из них или опирался на него, тот начинал вибрировать более интенсивно. Кроме того, они заворожили Густава-Адольфа, который взглянул на них, обошёл все горшки, выгнул спину, утробно замурлыкал, потёрся об их мясистые поверхности и обильно опрыскал, чтобы сообщить миру, что отныне они принадлежат ему. На такое обращение они реагировали так же, как и на Папу Шиммельхорна, и Лали с Пукпуком заметили, что теперь сам воздух в отделении ифк будто искрится от возбуждения.
Густав-Адольф навещал их несколько раз в день, принося добытых им мышей, чтобы там съесть. Иногда он брал с собой на экскурсию Лапочку, и однажды расстроил Лали и Пукпука, публично и громко соблазнив её в горшке ифк. Кроме того, он проводил много времени в том же самом горшке, играя со своей мышкой с кошачьей мятой, катаясь по ней, и в конце концов завершил всё её уничтожением.
Шли недели, а планы Папы Шиммельхорна нисколько не продвинулись. Однако в горшке проросло несколько семян кошачьей мяты, которые дали обильные всходы, в результате чего на свет появились растения, сильно отличающиеся от земной кошачьей мяты, но столь же эротически возбуждающие Густава-Адольфа. Их цветы, вместо того чтобы быть синими и маленькими, оказались большими и фиолетовыми, а листья зелёными и хрустящими. Папа Шиммельхорн стал их пощипывать; так же поступали Пукпук и Лали. Маленькие корабельные коты, проявляя несвойственную им дерзость, начали делать попытки добраться до них, стараясь при этом ускользнуть от бдительного взгляда Густава-Адольфа. И вся команда ифк-отделения сговорилась не сообщать о них офицерам, которые не замечали их в неаккуратной маскировке из местного бурьяна.
Тем временем мать-императрица ежедневно проводила приёмы, потчуя больших женщин причудливыми рассказами о своём правлении на Земле, выслушивая их горести и проблемы и разглядывая бесчисленные фотографии их планеты, большинство из которых, как она призналась себе, напоминали худшие трущобы южной Калифорнии, заброшенные в засушливый центр западного Техаса. Если бы не всё ещё опьяняющий вкус абсолютной власти, ей было бы ужасно скучно. Она и в самом деле начинала скучать по уютным сплетням своих еженедельных кофейных посиделок с миссис Хундхаммер и другими подругами, по их сочувствию, когда она рассказывала о многочисленных проступках Папы Шиммельхорна, и её собственных редких триумфах, когда ей удавалось пресечь одну из его авантюр на корню. Из сентиментальности она начала улучшать качество ежедневного «собачьего пакета», даже взяв на себя труд научить одного из бетельгусских офицеров, как готовить его любимый венский шницель.
Постепенно, по мере улучшения его рациона и в благоприятной атмосфере ифк-отделения, страхи Папы Шиммельхорна отступили. Он начал философски относиться к своей неспособности манипулировать ифк. Его природная жизнерадостность вернулась. Он пел, орудуя шваброй и метлой. Он шутил с Пукпуком, когда они жевали кошачью мяту. И вот однажды он предказуемо заметил, что Лали очень, очень отличается от своих сестёр.
Осознание пришло к нему внезапно.
«Готт ин химмель! — воскликнул он про себя. Она как моя маленькая Пруденс, только ф тфа раза больше. Мошет быть, ф постели она тоше ф тфа раза лофчее?»
Он чуть не выронил метлу. Затем, почти мгновенно, видение плетёной корзины и ветеринара прогнало эту мысль, и он снова погрузился в уныние. Автоматически он сорвал веточку мутировавшей кошачьей мяты, сунул её в рот, и вскоре видение хоть и не исчезло совсем, но стало терять свою силу. Когда он снова взялся за метлу, вероятность того, что Мама Шиммельхорн подвергнет его такой участи, стала казаться всё более и более отдалённой, а роскошные изгибы Лали всё более заманчивыми. В течение нескольких часов борьба между предвкушением и предчувствием продолжала терзать его, но предвкушение, подкреплённое периодическими пощипываниями листьев мутировавшего котовника, в конце концов возобладало.
Прежде чем боцманы увели его с дежурства, Папа Шиммельхорн что-то сладко прошептал Лали на ухо, по меньшей мере дважды приглашающе ущипнул и похлопал её аппетитную круглую попу, и позволил себе ещё одну-две мелкие вольности. Лали, чья культурная среда не включала в себя огромных, бородатых, агрессивных мужчин, кокетливо взвизгивала и каждый раз убегала за горшок с ифк, но было очевидно, что его ухаживания не вызвали активного возмущения. Её пульс и дыхание явно участились, а температура определённо повысилась.
Почувствовав себя почти как прежде, Папа Шиммельхорн постарался особенно позаботиться о том, чтобы быть более чем обычно покорным матери-императрице во время выдачи пайка, и, готовясь ко сну, пожевал несколько вкусных листьев кошачьей мяты. Его сны, когда он наконец заснул, сделали бы честь гораздо более молодому человеку, находящемуся в куда более безопасной обстановке — до такой степени, что бедный Туптуп несколько раз просыпался в тревоге, думая, что ужасный новый командир ворвалась к нему в спальню, чтобы лишить его невинности.
На следующее утро он возобновил свою новую кампанию, действуя тактично и деликатно, чтобы не напугать молодую леди. Он чувствовал лишь незначительные приступы своего прежнего страха, и они неизменно рассеивались листочком-другим котовника.
— Чюдесно! — говорил он Густаву-Адольфу в таких случаях. — Как шаль, что у нас нет такого на Земле для бедного старого Хайнриха!
Однако Папа был слишком поглощён своими замыслами, чтобы хотя бы заподозрить всю мощь того, что он нечаянно создал.
Прошла почти неделя, прежде чем Папа смог поцеловать Лали со всем мастерством и страстью, которых она заслуживала; и ещё десять дней, прежде чем он сумел заманить её в укромный уголок, куда он предусмотрительно протащил контрабандой матрас. Он назначил свидание на обеденное время, когда Пукпук всегда уходил в столовую экипажа, угостил её суперкошачьей мятой, галантно поклонился, приглашая в своё убежище, и...
И когда события произошли, они произошли все сразу.
В течение довольно долгого времени он воспринимал Пукпука лишь как незначительную помеху на заднем плане и совершенно не замечал очевидных признаков ревности, которые проявлял его маленький спутник, или той свирепости, с которой тот грыз свою кошачью мяту и хмурил рыжие брови. Он также не знал, что Лали совершила ошибку, дразня мужа своим новым завоеванием, и что вследствие этого Пукпук, вместо того чтобы пойти в столовую, прямиком направился в зал аудиенций матери-императрицы, проглотив свою гордость и прихватив по пути Туптупа, чтобы тот помог ему пройти мимо окружающих её офицеров. Они вошли в удивительно благоприятный момент. Мама Шиммельхорн со своего трона безмятежно улыбалась капитану и её офицерам, которые почти подпрыгивали от восторга пребывания рядом с ней. На коленях она держала Лапочку, которую капитан только что туда посадила, возвестив об ошеломляющем событии, которое только что произошло.
— О, спасибо! Спасибо, ваша сладострастность! Вы решили нашу проблему — по крайней мере, её часть. Посмотрите на дорогую Лапочку! О, ваша восхитительность, она... она собирается родить котят!
Мама Шиммельхорн приняла эту новость спокойно.
— Дома такое слючается сплошь унд рядом, — сказала она им, — но здесь фсё по-другому. — Ну... — она снисходительно улыбнулась, — фероятно, это был Густав-Адольф, непослюшный малшик! Чёрно-белая кошечка Митци Хундхаммер фсегда приносит от него шестерых, а один раз семерых. Он такой большой и сильный!
В этот момент Туптуп что-то шепнул капитану на ухо; и капитан, выглядя ужасно потрясённой, отвела Пукпука в сторону и выслушала его историю. Она долго совещалась со своими старшими офицерами. Мама Шиммельхорн, поняв, что их праздничное настроение что-то разрушило, вопросительно посмотрела на них сверху. Затем капитан, униженно, запинаясь и рассыпаясь в извинениях, рассказала ей, что произошло.
Будучи уверенной, что её муж находится на дежурстве с самой непривлекательной женщиной на корабле и что кроме того его постоянно сопровождает драчливый Пукпук, она никогда не думала подвергать сомнению это назначение; и, конечно, любой визит матери-императрицы в ифк-отделение был бы немыслим. Теперь же она внезапно снова почувствовала себя преданной. Гнев смёл её тоску по дому и сентиментальную снисходительность к мужу. Она встала, сбросив с колен Лапочку, которая с испуганным мяуканьем убежала. Никогда прежде, даже при её первом появлении в сети-ловушке, капитан и офицеры не видели столь внушительного зрелища. Она подняла свой чёрный зонтик, как саблю.
— Показыфайте дер дорогу! — приказала она.
Ей немедленно повиновались. Процессия молча вышла в коридор. Молча, она спускалась по одному трапу за другим. У двери в ифк-отделение она отпихнула свой эскорт и вошла.
Ни Папа Шиммельхорн, ни Лали даже не заметили, что она здесь, пока остриё её зонтика не ткнуло его в рёбра.
— Фон из чулана! — раздался её ужасный голос. — Опять другая голая женшшина! Фстафай!
Пока бедная Лали визжала от страха, а он изо всех сил старался выпутаться, зонтик продолжал свои злые тычки.
— Опусти юпку! — скомандовала Мама Шиммельхорн. — Грязный старикашка, тебе долшно быть стыдно! — Она впервые по-настоящему разглядела Лали. — Фот как! Даше на Бетельгусе есть милые кошечки! Ну, на сей раз мы это испрафим!
Сделав последний тычок, она отступила, жестом приказала боцманам взять дело в свои руки и величественно вышла из комнаты. Боцманы, которым помогали их офицеры, с готовностью приступили к своим обязанностям; и Папу Шиммельхорна, бесцеремонно и бесславно, потащили на суд.
Судилище было скорым и безжалостным. Никогда в истории бетельгусской цивилизации, объяснила капитан, не совершалось столь гнусного преступления. Только во время обряда дзимдзиг мужчинам разрешалось делать вид, что они проявляют любовную инициативу. Так повелось с тех пор, как их законодательница, прекрасная мадам мать-президент Йилил Хух — та, которая первой приготовила креветочную кашу — показала мужчинам их надлежащее место в мироздании триста лет назад. А носитель кота императрицы усугубил своё преступление нападением на Лали, которая на самом деле была не более чем умственно отсталым ребёнком.
При этих словах мать-императрица фыркнула, но перебивать не стала.
Капитан сделала драматическую паузу. Она объяснила, что никогда не будет столь самонадеянна, чтобы рекомендовать надлежащее наказание. Однако, заявила она, если кто-либо из их собственных мужчин хотя бы задумается о подобном деянии, она немедленно, в качестве меры предосторожности, переделает его.
Знание Папой Шиммельхорном языка господствующего пола всё ещё было несовершенным, но это он понял. Он ужасно заревел. Он извивался и бился в могучей хватке боцмана. Он опустился на колени и молил о пощаде, несвязно и истерично пытаясь придумать веские аргументы. «Что скашет пастор Хундхаммер о таком фарфарстве?» — кричал он. И только подумайте, как все её друзья будут хихикать, потому что её муж теперь толстый, ленивый и...
Мама Шиммельхорн не обратила на это никакого внимания. Улыбаясь жестокой и расчётливой улыбкой, она подняла два пальца в жесте ножниц и сказала:
— Шшёлк!
— Нам не нужно ждать, пока мы доберёмся домой, ваша славность, — сказала капитан. — Моя фельдшер делала это много раз на котах, и я уверена, что она прекрасно справится. Отведём его туда прямо сейчас?
Мать-императрица, казалось, размышляла, пока её муж, всё ещё стоя на коленях, плакал и умолял. Наконец, прищурив глаза, она вынесла свой вердикт.
— Найн, — заявила она. — Пока мы застафим его подошдать. Он никуда не денется. Мы дершим его за... — Она прервалась с леденящим смехом. — Ф любом слючае, у меня для него есть другое наказание... Прекрати орать! — приказала она Папе Шиммельхорну. — Иначе йа стукну тебя парасолей!
Боцманы дали ему подзатыльник, и он утих.
— Позше мы отфедём тебя на переделку, — пообещала она ему. — Но сначала мы долшны кое-что сделать для больших бетельгусских женшшин, что были добры ко мне, унд у которых есть проблемы...
Затем она кратко изложила их случай, повторяя самые важные моменты, чтобы убедиться, что он понял, и сообщила, что хотя она сама не решила проблему бетельгусского бесплодия, но её Густав-Адольф это сделал.
— И поэтому, — объявила она торжествующе, — йа скашу тебе, что мы сделаем. Фсю свою шизнь ты убегал ночью и гонялся за голыми женшшинами, не так ли? Унд йа слышала, как ты гофорил Хайнриху Людезингу, что фремя от фремени маленькая крошка помошет тебе почуфствофать себя полным огня, не так ли? Ну так у Бетельгуся есть целая планета, полная голых женшшин, и ты мошешь приступить к работе, софсем как мой Густав-Адольф. Фозмошно, ты начнёшь с самой матери-президента и будешь работать фниз. Предстафь себе — миллиард голых женшшин фместо фсего одной маленькой крошки! Ты будешь моим «Крошкиным Корпусом». Йа буду брать плату, как кузен Алоис за дер быка.
Потребовалось некоторое время, чтобы все последствия её плана проникли в его сознание, но когда это произошло, эффект был катастрофическим. Папа Шиммельхорн дико уставился на своих похитительниц, и его воображение бесконечно умножило их, показывая каждую ещё уродливее, чем её сёстры. Он стонал в агонии; он рыдал, обливался слезами, извинялся за все свои ошибки прошлого, давал множество невыполнимых обещаний; ломал руки и рвал свою благородную бороду.
Мать-императрица оставалась невозмутимой.
— Йа сказала! — провозгласила она по-царски. — Уфедите его. Посадите обратно ф комнату с Туптупом и прифяшите за ногу, чтобы он не сбешал!
Боцманы оттащили его прочь, и пока Туптуп хихикал и отпускал грубые замечания, надёжно приковали к кровати.
***
Следующие шесть недель были ужасными. Каждый день Мама Шиммельхорн приводила его к себе, чтобы он выслушивал длинные проповеди о мерзости собственного поведения, с наглядными указаниями касаемо того, как следует исполнять по прибытии назначенную ему дипломатическую роль. Каждый день она недобро напоминала ему о другой ожидающей его участи. Даже когда она выдавала ему его пакет для питомца, в котором теперь была только самая грубая пища, Мама объясняла, что это лишь для того, чтобы сохранить его энергию и чтобы он мог служить гордостью её Корпуса мира.
Ночью его сны сменялись ужасающими видениями ветеринара и ещё более страшными видениями женщин-бетельгусок, увешанных клочками волос и обрывками одежды, выстроившихся в очередь с рассвета до заката в ожидании его внимания. В течение бесконечных дней Туптуп открыто насмехался над ним, приводя своих маленьких приятелей, чтобы те присоединились к веселью, а здоровенные боцманы держали его под наблюдением. Даже когда Пукпук, мучимый совестью за то, что стал орудием предательства и его падения, стал заходить с маленькими подарками свежей кошачьей мяты и, когда можно было незаметно пошептаться, словами привязанности и беспокойства от Лали, его это нисколько не ободряло. Прошло несколько дней, прежде чем он отчаянно осознал, что его единственная надежда избежать мрачного будущего заключалась в решении проблемы бесплодия маленьких мужчин — а в его нынешнем состоянии ограниченной свободы, шансы на успех были меньше нуля.
В течение этих недель единственным человеком, который не относился к нему с презрением, был Пукпук, который заходил на цыпочках два или три раза в неделю, чтобы подбодрить его вестями из ифк-отделения: как он сам становится совершенно недоволен креветочной кашей, и как дорогая Лали делится с ним своим пайком; и как бодрит кошачья мята; и как растут и крепнут его мускулы; и наконец торжествующе сообщив, что у него на груди действительно начали расти волосы, точно так же, как, по словам Лали, они росли у Папы Шиммельхорна.
И Папа Шиммельхорн слушал его, жевал котовник, и — пока вновь не осознавал безнадёжность своего положения — чувствовал себя несколько ободрённым, и пытался подтолкнуть своё подсознание к поиску решения проблемы.
Тянулись дни и недели; корабль двигался к месту назначения; и мать-императрица председательствовала перед своим двором, который находила всё более скучным и утомительным — в чём она никогда бы не призналась при данных обстоятельствах. Каждые несколько дней капитан радостно объявляла, что ещё одна из корабельных кошек беременна; Густав-Адольф становился героем дня; и каждая кошачья беременность выставлялась в качестве наглядного урока для упрямого Корпуса мира.
Затем, за день до их приземления на планету, капитан предстала перед троном в состоянии беспрецедентного возбуждения и восторга.
— Унд что теперь? — немного устало спросила Мама Шиммельхорн. — У нас есть ишшо больше котят?
— О нет, ваша сочность! — экстатически воскликнула капитан. — Это намно-о-ого важнее! Мы знали, что вы решите проблему для нас — и не только с котами! Это Лали, эта глупая девочка из ифк-отделения! Ваше великолепие, она... она ждёт ребёнка!
— Она что?
— Она ждёт ребёнка — и это первый за многие-многие годы! О, ваша восхитительность — всем этим мы обязаны вам!
Мама Шиммельхорн встала, совершенно забыв о своих планах насчёт Корпуса мира.
— Но это нефозмошно! — прошептала она. — Это шесть недель, унд мы бы знали раньше. К тому ше он был прифязан за дер ногу к дер крофати. Этого не мошет быть!
Капитан рассмеялась.
— Дорогая мать-императрица, вы, должно быть, шутите? Разумеется, это никак не мог быть ваш кошачий носитель. Это был тот ужасный Пукпук. Они оба признались, и она собирается выйти за него замуж. Мы должны бы их наказать, но это действительно слишком важное событие. Я надеюсь, вы расскажете нам, как вам это удалось.
Мама Шиммельхорн снова села. Справляясь с ударом, она безмятежно улыбнулась.
— Йа ничего не гофорила раньше, — заявила она, — поскольку не была уферена, что это сработает. Теперь мы подошдём немного, унд мошет быть, когда прибудем на Бетельгусь, я скажу вашей маме-президенту. — А про себя она сказала: «Ах, фероятно, это Папина гениальность ф подсознании. Мошет, если йа буду вумной, то смогу застафить его сказать, что он сделал с Лали унд маленьким челофеком, чтобы большие дамы фсё ишшо думали, что это сделала йа».
Она отпустила капитана и приказала привести к ней Папу Шиммельхорна, которого заставили опуститься на колени со всем смирением.
— Ну! — сказала она, бросая на него злой триумфальный взгляд. — Мошет быть, ты слышал дер нофости как эта глюпая Лали теперь беременна, унд маленький герр Пукпук — это дер папа?
Он действительно слышал такие новости, потому что Пукпук сразу же похвастался этим, демонстрируя самый неподдельный, совсем не бетельгусский мачизм.
— Унд ты, мошет быть, догадался, что это значит, нихт вар? Теперь нет проблемы для больших женшшин нащот младенцев. Нам не нушен Корпус мира.
Папа Шиммельхорн с опаской кивнул.
— Поэтому мы урешем дер бюдшет, — сказала она ему с дьявольской улыбкой. — Унд не только дер бюдшет! Прямо по приземлении — к дер фетеринару. — Её пальцы сделали жест движения ножниц. — Шшёлк.
Её супруг снова запаниковал. Он вновь начал умолять, скулить и просить, прибегая ко всем эмоциональным средствам, но всё напрасно.
Пронизывая его взглядом Медузы, она сказала:
— Назофи мне хоть одну хорошую причину, почему нет? Мошет быть, потому что мисс Пруденс Пилигрим это бы не понрафилось? Мошет быть, какая-нибудь другая хорошенькая маленькая кошечка?
— Мама, — заплакал он, — только послушай! Это не только для меня! Нащот больших женшшин унд младенцефф мы фсё ишшо не уферены. Мошет быть, кошачья мята работает только для маленького Пукпука, а не для фсех. Мошет быть, слишком много лет маленькие мушшины ели кашу с крефетками. Мошет быть, для них уше слишком поздно!
«Ах-ха! — сказала про себя мать-императрица. — Из дер маус с кошачьей мятой — фот и фесь секрет!» Но она молчала, пока он изливал свою отчаянную историю о том, какое влияние оказали ифк на котовник, и какое влияние оказали мутировавшие растения на ифк и Пукпука и маленьких котов. Он был так расстроен, что даже не подумал приписать себе заслугу за это научное чудо — упущение, которое она сама не собиралась повторять.
Наконец, она резко хлопнула в ладоши, чтобы завершить беседу, и знаком приказала боцманам увести его.
— Зафтра, когда прибудем на Бетельгусь, мы фсё уфидим! — зловеще объявила она. — Мошет быть, мама-президент будет благодарна, унд даст ф честь меня хороший торшестфенный ушин.
На самом деле торжества в честь Мамы Шиммельхорн и её научного триумфа продолжались целую неделю. Они открылись государственным банкетом, на котором с длинными речами выступили мать-президент, дородная дама с резким басовым голосом и более чем намёком на усы, и многие представители бетельгусских официальных лиц. Капитан, недавно повышенная до ранга флаг-капитана, была награждена большим крестом ордена Йилил Хух за обнаружение и доставку фактора их спасения, а все её офицеры были удостоены наград. На мать-императрицу обрушился град подарков и почестей, главным из которых была большая картина маслом с изображением скромного маленького человека без одежды, выходящего из морской раковины на берегу. (Эту картину Мама Шиммельхорн подарила Армии спасения вскоре после своего возвращения, и она оказалась над входом в мужскую уборную в гей-баре недалеко от Пенсильвания-авеню.) В рамках беспрецедентной публичной церемонии Лали и Пукпук сочетались браком, и Лали была официально объявлена полноценной взрослой женщиной.
Затем Пукпук, Папа Шиммельхорн и Густав-Адольф были выставлены на три дня в витрине шикарного магазина мужей мадам Ипилу, что сильно расстроило беднягу Туптупа. Пукпук изо всех сил старался успокоить своего великого благодетеля, говоря ему, что мать-императрица определённо сказала капитану, что не собирается подвергать его операции, но Папа Шиммельхорн не чувствовал себя спокойным, пока на третий день она сама не сообщила ему, что если он пообещает быть паинькой, то сможет вернуться на Землю целым и невредимым.
И Папа Шиммельхорн действительно вёл себя очень хорошо. Он полностью игнорировал тех немногих хорошеньких кисок, которые изредка показывались в бурлящих толпах огромных женщин и тоскующих маленьких мужчин, прибывших со всего мира, чтобы поглазеть на него. Он сохранял суровое выражение лица и только что не бил себя по рукам, когда Лали привели на встречу с её новым женихом. Но после наступления ночи, когда мадам Ипилу лично задёргивала занавески, и после того как они с Пукпуком съедали свой ужин, состоявший не из креветочной каши, а из настоящей женской еды — на чём великодушно настояла мать-императрица — он признался, что даже самые мучительные переживания не смогли по-настоящему подавить его дух.
— Ты послюшай, йуноша, — говорил он Пукпуку, когда они жевали в темноте свою хрустящую кошачью мяту. — Ишшо ничего не кончилось. Когда йа фернусь на Землю, ты делай фсё, как я скажу, унд ешь дер котофник, унд мошет быть, дай немного сфоей Лали. Но ты долшен сохранить семена унд посадить их пофсюду. Для Бетельгуся ты долшен стать дер Чонни Котофниксеменем. Пройдёт несколько недель, унд фсё начнёт меняться, унд фозмошно когда-нибудь даше у Туптупа фырасут фолосы на дер груди. Но ты будь осторошен. Когда большие дамы узнают, что происходит на самом деле, унд что мушшины снофа станоятся мушшинами, они, фероятно, постараются сделать кошачью мяту — как это сказать? — по подписке, так что ты получишь её только тогда, когда они захотят ребёнка. Унд этим способом никто не получит никакого удофольстфия.
Затем он и Пукпук хохотали до упаду при мысли о своей подрывной деятельности и о революции, которую она вызовет.
Спустя четыре дня мать-императрица обнаружила, что ей надоел нескончаемый круговорот скучных развлечений. К пятому дню она решила, что сойдёт с ума, если ей придётся посетить ещё одну шумную вечеринку, где маленькие мужчины вытворяли озорные вещи, которые напоминали ей лето, проведённое ею в качестве управительницы в школе для более или менее неблагополучных сорванцов. На шестой день она объявила о своём непреклонном намерении немедленно вернуться домой, и это, разумеется, означало, что ей придётся пережить ещё один банкет (на котором она со всеми наилучшими пожеланиями преподнесла матери-президенту самые совершенные в мире часы с кукушкой). А на седьмой день она и её свита вновь взошли на борт «Вильвилькуз Снар Туль Т’т».
Обратный путь занял меньше половины времени, чем путь туда. Ифк достигли почти невероятного ускорения, чему, возможно, способствовал тот факт, что каждый из их горшков теперь пышно зарос мутировавшей кошачьей мятой. Лали и Пукпук по-прежнему отвечали за них, причём Лали было присвоено совершенно новое звание главного инженера, предложенное матерью-императрицей в качестве награды за её приближающиеся роды; а Папе Шиммельхорну, хотя его перемещения оставались строго ограничены пределами своей каюты, разрешалось принимать счастливую пару под надлежащим наблюдением.
Наконец настал день, когда боцманы принесли ему его рубашку, брюки и куртку и приказали надеть их. Корабль завис прямо над центром Нью-Хейвена, и по приказу капитана был подготовлен челнок, а не захватывающая сеть. Прощания и благодарности были горячими и искренними, и мать-императрица получила множество приглашений снова посетить Бетельгусь.
— Ф следующий раз, когда у фас будут проблемы с маленькими мушшинами, не просите помощи у Мамы! — заявила она, размахивая зонтиком, когда выходила через люк. — Один раз — это уше слишком много!
Челнок быстро спустился. Он высадил их всего в полуквартале от их резиденции, и Мама Шиммельхорн даже не помахала, когда он взлетел.
— Никогда снофа! — заявила она, подталкивая мужа концом зонта. — Хфатит с меня протифных обезьянстфий с голыми женшшинами!
Папа Шиммельхорн заверил её, что полностью с ней согласен, и послушно последовал за ней в дверь с Густавом-Адольфом.
Потрясённый всем пережитым, он не покидал дома целых три недели, за исключением выходов на работу к Генриху Людезингу и по воскресеньям на богослужения в церкви пастора Хундхаммера. Всё свободное время он проводил в своей мастерской, конструируя детали для антигравитационного устройства, которым собирался оборудовать свой «Стэнли Стимер».
Никто не верил им, когда они рассказывали о своих приключениях — никто, кроме Вилли Фледермауса, который был слишком мал, чтобы брать его в расчёт. Даже Генрих Людезинг не принял всерьёз эту историю, когда ему вручили процветающий росток мутировавшей кошачьей мяты в горшке и сказали, что это универсальное средство для восстановления стержня в карандаше.
Однако постепенно болезненное прошлое отступило, и жизненные соки в огромном теле Папы Шиммельхорна вновь заструились с прежней силой, пока однажды вечером, жуя кошачью мяту, он снова не подумал о мисс Пилигрим.
— Ах! — вздохнул он. — Моя хорошенькая маленькая кошечка. Надо бы как-нибудь нафестить её унд назначить маленькое сфидание.
Лучшего времени, чем сейчас, и быть не могло. Он осторожно открыл хорошо смазанную гаражную дверь. Наверху всё было тихо. Он на цыпочках двинулся к выходу.
И тут по улице промчался ярко-алый «Стингрей», из выхлопной трубы которого раздавался громкий мужественный рёв. За рулём сидел преобразившийся Генрих Людезинг, одной рукой обнимавший мисс Пруденс Пилигрим, которая прижималась к нему.
В этот момент Мама Шиммельхорн беззвучно, подошла сзади к мужу. Она жестоко схватила его за ухо. Её зонт ткнул его в рёбра.
— Так! — прошипела она. — Грязный старикашка! Куда это ты собрался?
— Думаю, что никуда, — кротко ответил Папа Шиммельхорн, глядя вслед исчезающему красному «Стингрею».
— Ладно, дафай обратно! — приказала она, напоследок взмахнув зонтиком, и он послушно последовал за ней.
Но, возвращаясь, Папа лукаво подмигнул Густаву-Адольфу.
— Ты только подошди, пока мы не постафим дер антиграфитацию на дер «Стэнли Стимер»! — прошептал он.
Именно генерал армии Поухаттан Ферфакс Поллард, США (в отставке), спас Европу от монголов и западную цивилизацию от разрушения. Но даже он — величайший военачальник XIII и XX веков — никогда бы не справился без подарка от Папы Шиммельхорна на день рождения.
Папа Шиммельхорн, работавший на фабрике по производству часов с кукушкой, взял отгул на целый день чтобы внести последние штрихи в этот подарок. Преисполненный радости от скорого дарения, он пел, работая, регулируя руль, возясь со звёздочками, подтягивая то болт, то гайку. Наконец, когда все механические работы были завершены, он пристегнул к сиденью новенький инструментальный набор в сумочке из искусственной кожи и отступил, чтобы полюбоваться своим творением.
— О, йа! — прошептал он, задумчиво поглаживая свою огромную седую бороду. — Папа, ты настояшший гений! А теперь последний штрих...
Он взял свежевыкрашенную, в яблоках, голову лошадки-качалки. Она выглядела явно импрессионистской и с немного дикими глазами, но её грива была изготовлена из настоящего конского волоса. Он прикрепил её к раме перед рулём. Затем, позади сиденья, добавил конский хвост. Наконец, подняв устройство своей гигантской рукой, он понёс его в гостиную, где супруга Папы сидела с прямой спиной на стуле с высокой спинкой и вязала.
— Смотри! — воскликнул он, ставя лошадь перед ней. — Разфе это не чудесно?
Мама Шиммельхорн, чей лик часто напоминал людям не слишком оптимистичные эпизоды из Откровения Иоанна, посмотрела на него без всякого энтузиазма.
— Ты испортил фелосипед, — довольно точно заметила она.
Папа Шиммельхорн обиделся.
— Он не испорчен, — запротестовал он. — Йа убрал дер колёса унд сделал фместо них четыре ноги с изоляторами. Теперь это машина фремени.
Его супруга угрожающе поднялась. Её чёрное платье зашуршало, и она двинулась на него.
— Машина фремени? — прошипела она. — Небось для того, чтобы заставить ишшо больше гнурров фылезти из фсех щелей, чтобы они съели чужие брюки? Чтобы ты ф сфои фосемьдесят лет мог убегать унд ложиться поздно ночью с голыми дефками? Ха! На сей раз тебе это с рук не сойдёт! Йа достаточно умна!
Папа Шиммельхорн отступил, краснея после её очевидного намёка на эпизод, который положил начало его дружбе с генералом.
— Найн, найн! Мама, послюшай! Я сделал эту машину фремени исключительно для нашего зольдатика! Он несчастен, Мама. Они застафили его уйти ф отстафку, потому что он ферит ф кафалерию. Но теперь йа это испрафлю. На моей машине он смошет фернуться туда, где полно лошадей — Фатерлоо! Юлий Цезарь! Булл-Ран*! Только послюшай...
* Первое крупное сражение Гражданской войны в США.
Открыв треугольный деревянный ящик, прикреплённый к перекладине, он продемонстрировал странную путаницу: спирали, зубчатые колёса, шестерни, большой подковообразный магнит, выкрашенный в красный цвет, большой латунный спусковой механизм и что-то похожее на L-образный кусок разбитой пивной бутылки. Он показал, как резво вращается этот последний предмет, когда нажимают на педали.
— Моя машина фремени, — похвастался он, — лутше, чем любая другая машина фремени. Она дешефле. К тому ше она прошше, так что упрафлять ею мошет даше ребёнок.
Он мог бы добавить, что ему удалось построить её ровно за двести семьдесят семь лет до того, как кто-либо вообще начнёт понимать принципы путешествия во времени, — но Папа, разумеется, даже не подозревал об этом.
Его жена не была впечатлёна.
— Дер герр феликий хенерал, — фыркнула она, — такой ше старый козёл, как и ты. Но тебе фсё рафно долшно быть стыдно. Такой хлам! Лучше бы мы купили ему подстафку для зонта ф дер прихошую.
— Мама, йа тебе сейчас фсё покашу! — крикнул Папа. Он запрыгнул на сиденье и закрутил педали. — Смотри, как йа...
На мгновение он и машина словно бы дрогнули и, казалось, слегка полиловели. А затем, внезапно, Папа оказался сидящим на том же месте, глупо улыбаясь и потирая левое ухо.
— Ага! Я ше тебе гофорила! — торжествующе воскликнула Мама Шиммельхорн. — Она не работает, эта...
И осеклась, уставившись.
— Но... но это невозмошно! Т-теперь тебе нушна стришка!
— Конечно! Йа уесшал на две недели. В Египет. Гостил у друзей.
— Ты... ты не уесшал ни на секунду!
— Это потому, что йа фернулся как раз ф тот момент, когда стартофал.
— Но как дер машина могла попасть ф Египет, если она здесь, в Нью-Хафене?
— Потому что кашдая машина фремени — это пространстфенно-фременная машина. Их нельзя разделить. Мой старый друг Альберт, когда он был жиф ф Принстоне, мог бы это объяснить, но я не могу.
Мама Шиммельхорн всё ещё не растеряла здравомыслия. Она подошла к машине времени и пристально посмотрела на ухо мужа. Там, на мочке, были следы маленьких — и явно женских — зубов.
— Фот так, значит! Ты посещаешь Египет, унд гостишь у друзей, унд... мошет, это мыши! — кусают тебя за дер ухо, когда ты улетаешь?
Папа Шиммельхорн виновато заёрзал.
— Ф Дрефнем Египте это как рукопошатие. К тому ше эта Клеопатра считает меня богом — какая глупость! Унд фсё это фремя йа пытался фернуться сюда, к Маме. — Он ухмыльнулся. — Она чудесна, моя машина фремени! Фсю дорогу обратно йа качусь, как с горки, потому что прушина зафодится, когда едешь туда. Но ты прафа. Мы купим зольдатику подстафку для зонта ф дер прихошую. Йа остафлю машину фремени себе.
Мама Шиммельхорн мрачно улыбнулась.
— Унд будешь снофа прокрадыфаться ф Египет, чтобы тебя кусали за дер ухо? Лучше подари её дер зольдатику, который любит лошадей. Йа напишу записку. Мы отпрафим ему машину фремени сегодня ше!
Миссис Камелия Джо Поллард была ростом в шестнадцать ладоней* и весила сто пятьдесят семь фунтов. Будь она лошадью, эти размеры указывали бы на её удивительную стройность. Поскольку она не была лошадью, ей приходилось есть пищу, приготовленную на пару, довольствоваться мизерными порциями салатов и истязать себя более или менее интенсивными физическими упражнениями.
* 1 хенд (ладонь) = 4 дюйма = 10,16 см. Используется для измерения роста лошадей в некоторых англоязычных странах. Здесь и далее в тексте используется рад терминов, связанных с лошадьми.
Утром в день рождения генерала, она пыталась отжиматься на полу в спальне в шортах и в лифчике-недоуздке. Даже с периодической помощью своей кухарки — которая в свои тридцать с небольшим сумела пережить трёх суровых мужей и четырнадцать лет активной службы в армейских прачечных — ей приходилось нелегко. Когда зазвонил дверной звонок, она тут же с облегчением рухнула на пол.
— П-посмотри, кто это, дорогая Б-блюбелл, — выдохнула она, запыхавшись. — И если это кто-то к генералу... — она вздохнула, — просто скажи, что он не вернётся, пока не закончится это ужасное шоу в Балтиморе.
— Не напрягайся, деточка, — проворчала Блюбелл, удаляясь. — Это же конное шоу, разве нет?
Миссис Поллард с наслаждением расслабилась и почувствовала приятную жалость к себе. Вскоре она услышала шум внизу, а затем звук закрывающейся входной двери.
— Эй, миссис Поллард! — раздался голос её кухарки. — Это были двое парней с ящиком от того сумасброда с бакенбардами! Хотите, я затащу его наверх?
«Наверное, это подарок для Поухаттана», — подумала миссис Поллард. На секунду она заколебалась. Затем решительно крикнула:
— Конечно, неси его наверх! Мы откроем его прямо сейчас! Так ему и надо, раз оставил меня одну.
— Сейчас принесу гвоздодёр, — ответила её кухарка.
Через три минуты в спальне они осматривали изобретение Папы Шиммельхорна.
— Что, чёрт возьми, это такое? — проворчала Блюбелл, указывая гвоздодёром. — Помесь какой-то дурацкой лошадки на палочке и потасканного велосипеда!
— О, это должно быть нечто большее! — Миссис Поллард обошла подарок, осторожно коснулась его, и её осенило. — Ой! — возбуждённо воскликнула она. — Разве это не мило? Как ты думаешь, он всё это сделал сам? Я всегда говорила, что он выглядел милым стариком, несмотря на всё, что о нём говорили. Должно быть, он заметил, что генерал прибавил в весе с тех пор, как вышел в отставку. Блюбелл, это же машина для похудения, вот что это такое! Вот почему у неё нет колёс. И он приделал к ней лошадиную голову и хвост, чтобы Поухаттан мог пользоваться ею с удовольствием.
Блюбелл, подозрительно оглядывая её, попятилась.
— На твоём месте я бы не её трогала!
— Ерунда! Это будет гораздо веселее, чем глупые упражнения! — Она ухватилась за руль и забралась на сиденье. — Смотри... — из деревянного ящика торчало несколько рычагов, и она потянула их все наугад, — он настроил её так, что можно регулировать натяжение и... и всё остальное.
Нетерпеливо наклонившись вперёд, она принялась крутить педали. Её очертания задрожали. И она, и машина стали расплывчато-лиловыми...
— Эй, погодите! — заорала Блюбелл.
Но миссис Поллард и машина времени исчезли.
Этот феномен произвёл глубокое впечатление на Блюбелл. Некоторое время она просто таращилась на место, где они только что находились. Затем внимательно осмотрела его, в поисках чего-нибудь вроде жирного пятна или буквы Х. После этого она обыскала все шкафы и заглянула за самые крупные предметы мебели. Наконец, испустив пронзительный вой, она бросилась к телефону и дозвонилась до генерала.
— Миссис Боттомли, возьмите себя в руки! У вас припадок?
Кое-как Блюбелл удалось сообщить генералу, что его жена исчезла, что она сделала это на чёртовом потасканном велосипеде, и что за это ответственен Папа Шиммельхорн.
— Вы обыскали дом? — Голос генерала был очень встревоженным. — Обыскали? Ай-яй-яй, миссис Боттомли, это очень серьёзно! Я очень обеспокоен. Я немедленно приму меры!
Блюбелл всхлипнула с облегчением.
— Я позвоню Папе Шиммельхорну, — пообещал генерал. — Хотелось бы приехать лично, но они начинают показывать охотничьих лошадей, и...
И в этот момент Блюбелл с пронзительным криком уронила телефон.
Машина времени вернулась.
Блюбелл уставилась на неё. Её покрасневшие глаза вылезли из орбит.
— Бо-ожички-и! — взвизгнула она. — Миссис Поллард, как вы изменились!
Она подняла заикающийся телефон.
— Ген’рал, сэр, она вернулась сюда, в своё стойло! И вот дела, вот дела! Она сбросила сорок лет и полсотни фунтов! Назовите меня чёртовой лгуньей, если это не так!
Блюбелл посмотрела ещё раз. Она увидела длинное пышное зелёно-золотое платье с поразительным декольте, кружева на запястьях, фигуру, о которой мечтает любой боцман, алые губы, густые чёрные волосы и дико красивые зелёные глаза...
— Фью-у-у! Она красотка! — Внезапно Блюбелл задохнулась. — Только... только, ген’рал, сэр, это... это не она!
— Что? Что вы сказали?
— Это не она! Это... это более поздняя модель!
Девушка слезла с машины времени, дрожащей рукой ткнула в сторону Блюбелл распятием, неразборчиво пробормотала что-то по-тевтонски и начала пятиться.
Голос из телефона приобрёл командные нотки, как на параде.
— Держите её там, миссис Боттомли! Я немедленно возвращаюсь! Не спускайте с неё глаз, вы меня слышите?
— Так точно, сэр! — прокричала Блюбелл.
Она повесила трубку. Схватила молоток. Указала на шезлонг в углу.
— Деточка, — прорычала она, — а ну-ка сядь и посиди немного. Ты никуда не пойдёшь!
Затем уселась на кровать миссис Поллард, откуда могла настороженно следить и за своей подопечной, которая смотрела на неё расширенными зрачками, и за изобретением Папы Шиммельхорна. Вскоре пронзительно зазвонил телефон, и она сняла трубку.
— Слушайте внимательно, миссис Боттомли! — прогремел генерал. — Я связался с Папой... то есть, с мистером Шиммельхорном. Он едет сюда и присоединится к нам. Говорит, что вы не должны прикасаться к... к элементам управления его машины времени. Я ясно выражаюсь?
— Господи, генерал, сэр! Я бы к ним и десятифутовой палкой не притронулась!
— Он говорит, что вы должны очень осторожно поднять машину за раму, понимаете? И запереть её в шкафу, пока он не приедет.
— С-сэр, я... я вообще не хочу с ней связываться! Я о-обязана это сделать?
— Это приказ, миссис Боттомли. И не смейте прикасаться к этим элементам управления!
Телефон щёлкнул. Тревожно что-то бормоча, Блюбелл задвинула машину времени в шкаф, заперла дверь и сунула ключ в карман.
— Ох и ах! — обратилась она к миру в целом. — Пива бы сейчас! — Она посмотрела на свою незваную гостью, которая истерически рыдала с тех пор, как зазвонил телефон. — Деточка, — сказала она, — похоже, я не одна такая. — Блюбелл сделала несколько жестов, изображающих питьё, указала на себя, сумев передать идею, что сейчас спустится вниз и тут же вернётся, и что девушка должна сидеть смирно, причём акцент был именно на «смирно».
Девушка зарыдала чуть громче, чем раньше, но не выказала никаких признаков движения, и поэтому Блюбелл спустилась по лестнице, нашла на кухне упаковку из двенадцати бутылок эля, взяла две оловянные пивные кружки и вернулась к своей пленнице. Она открыла две бутылки, налила и протянула одну из пенящихся кружек.
Девушка отшатнулась, и Блюбелл поняла, что нужно наладить хоть какое-то общение. Она осушила половину своей кружки, изображая преувеличенное удовольствие, и выдала небольшой текст на пенсильванско-голландском диалекте, который выучила в детстве от пожилой родственницы. Это был слегка неделикатный и плохо запомнившийся стишок о пожилой леди, перепрыгивающей чей-то забор, но он, несомненно, звучал по-немецки, и ей показалось, что девушка немного расслабилась. Вслед за этим она спела одну или две строфы из «Лили Марлен» на оккупационном немецком, допила свой эль и обрадовалась, когда девушка приняла кружку и хотя бы подозрительно понюхала её.
Она снова наполнила свою кружку, ухмыльнулась, постучала по своей пышной груди и сказала:
— Моя Блюбелл. Поняла, милая? Блюбелл.
Дрожа, девушка указала на себя и прошептала:
— Эрминтруда. — Затем, собравшись с духом, сделала глоток эля. Эффект был мгновенным и благотворным. Она сделала ещё один, затем отхлебнула побольше.
— Вот это дело, Труди! — подбодрила Блюбелл, следуя её примеру. — Залпом!
К тому времени, когда прибыл Папа Шиммельхорн, спустя почти два часа и несколько бутылок, обе они были слегка навеселе, а Эрминтруда, восхищённая элем двадцатого века и роскошью современного туалета, перестала плакать, лишь смахивая одну-две случайных слезы, когда они с Блюбелл попадали на особенно сентиментальную ноту в балладах, которые использовали в качестве замены осмысленного разговора.
Папа Шиммельхорн, вместо того чтобы благополучно находиться дома в Нью-Хейвене, навещал внучатую племянницу, Фифи Фледермаус, которая оставила карьеру рестлерши, чтобы управлять ночным клубом с дресс-кодом топлесс и без трусов недалеко от Александрии — заведением, которое Мама Шиммельхорн решительно не одобряла. Кроме того, хотя Балтимор и Александрия находились примерно на одинаковом расстоянии от резиденции Полларда, пятизвёздочный армейский «кадиллак» генерала задержался в серии мелких пробок, которых избежал «Стэнли Стимер туринг 1922» Папы Шиммельхорна. Он опередил своего друга на полчаса, и как только его ярко-голубые глаза заметили Эрминтруду, Папа понял, как ему повезло.
— Ах! — воскликнул он, когда Блюбелл распахнула для него дверь. — Как красифо! Какие хорошенькие кошечки были ф старые фремена!
Блюбелл неодобрительно посмотрела на него. «Старичок, — подумала она, — я читаю твои мысли, как картинки в книжном магазине для взрослых. Ну уж нет, к этой цыпочке ты даже не приблизишься!»
Папа Шиммельхорн не был бесчувственным. Войдя, он улыбнулся ей, нежно ущипнул за пухлый подбородок и добавил:
— Но не такая красифая, как моя маленькая Блюбелл. — Он вздохнул. — Ах, если бы йа был на сорок лет молоше, но теперь уше слишком поздно!
«Чёрт бы побрал этого лицемера!» — подумала Блюбелл, но всё же улыбнулась в ответ, признавая про себя, что он действительно представительный мужчина с большой белой бородой, модно взлохмаченными волосами и всем прочим. Швы его оранжевой рубашки и спортивной куртки в крупную клетку поверх оранжевой рубашки едва сдерживали мощную мускулатуру; могучие бёдра выпирали из обтягивающих, слегка расклёшенных винно-красных брюк, которые он выбрал, чтобы оттенить британский гоночный зелёный своего «Стэнли Стимера».
— Это Эрминтруда, — сообщила она ему, с едва заметной ноткой нерасположения в голосе. — Она... она та, на к-которую обменяли бедную миссис Поллард, к-когда её похитили.
Папа Шиммельхорн погладил Эрминтруду в такой манере старого дедушки, насколько это позволяло его самообладание.
— Такой прелестный ребёнок, — ханжески произнёс он. — Скоро мы, возмошно, благополучно фернём её домой. — Затем он внезапно принял деловой вид. — Фрау Блюбелл, — спросил он с тревогой, — скашите мне — фы прикасались к рычагам на машине фремени?
Блюбелл заверила его, что нет.
— А Эрминтруда?
Блюбелл, заикаясь, ответила, что не знает.
— Хорошо, — объявил Папа Шиммельхорн, — мы пойдём наферх и, мошет быть, узнаем.
Затем, ведомые Блюбелл, они вернулись в спальню миссис Поллард. Машину времени достали из шкафа и осмотрели, и он рассказал, как объединил пару японских наручных часов-календарей и старый одометр с «шевроле», чтобы показывать точный век, год, день и час отправления и прибытия, и как с помощью хитроумно сконструированного механизма можно было определять широту и долготу.
— Ах! — воскликнул он. — Она прибыла прямо из Австрии, унд из тфадцати трёх минут тфенадцатого, фосьмого афгуста тысяча тфести сорок первого года! Такой долгий путь от дома!
Затем, после того как Блюбелл снова разлила всем эль, он обнаружил, что его гений касался далеко не только механики. Тот факт, что Эрминтруда говорила на той форме немецкого языка, которая была на семьсот лет старше его собственного, нисколько его не беспокоил.
— Что-то йа тут упустил, какое-то слофо, — объяснил он Блюбелл. — Хорошо, попробуем снофа. Йа швейцарец — гофорю на фсех типах языкофф и диалектофф.
Менее чем через десять минут стало ясно, что они понимают друг друга, по крайней мере, в главном; через пятнадцать он установил, что Эрминтруда, импульсивно вскочив в седло волшебного коня, на котором ведьма прибыла в большой зал замка её отца, не сделала ничего, кроме как прикоснулась к педалям; и к тому времени, когда Блюбелл открыла входную дверь возвращающемуся генералу, Папа уже сидел в шезлонге, а прекрасная Эрминтруда устроилась у него на коленях, её маленькие пальчики крутили его бороду, а восхитительный смех эхом отдавался у него в ушах.
Торопливо поднимаясь вслед за своим работодателем по лестнице, Блюбелл попыталась подготовить его к этому зрелищу.
— Эй, сэр, — прокомментировала она, — этот ваш приятель Папа своего не упустит — поглядели бы вы, как он ладит с той пташкой, которую нам прислали взамен миссис Поллард Он настоящий мужчина, поверьте! Вы когда-нибудь щупали его мускулы?
— Для своих лет, — холодно сказал генерал, — мистер Шиммельхорн удивительно хорошо сохранился.
— Хорошо сохранился? — вполголоса проворчала Блюбелл. — Сэр, если бы вы хоть вполовину сохранились так же хорошо, то всё ещё гонялись бы за жёнами майоров вокруг Форт Блисса в Техасе. — Она замялась, решила, что будет благоразумнее не упоминать, что цитирует миссис Поллард, и закончила довольно неуклюже: — Прошу прощения, сэр, за фамильярность.
К счастью, генерал Поллард не услышал её, потому что уже подошёл к двери спальни.
— Зольдатик! — радостно прогремел Папа Шиммельхорн, когда генерал вошёл. — Добро пошалофать домой! Посмотри, что йа сделал. Сначала йа изготофил тебе дер фолшебного коня, чтобы кататься обратно ф дер прошлое, где есть много лошадей! Потом мы поймали милую кошечку — маленькую Эрминтруду из тринадцатого фека. — Он внезапно запел: — С днём рошденья тебя! С днём рошденья тебя! С днём рошденья, дорогой зольдатик! С днём рошденья тебя!
Блюбелл с энтузиазмом присоединилась к нему, за исключением того, что она тактично заменила «зольдатика» на «генерал, сэр», а Эрминтруда, уставившись на генерала широко раскрытыми глазами, начала хихикать.
Блэк Джек Першинг, его сослуживец-кавалерист, также достигший высокого звания генерала армии, однажды заметил, что лейтенант Поухаттан Ферфакс Поллард больше похож на лошадь, чем любое другое человеческое существо, которое он когда-либо встречал. Это экспертное наблюдение оставалось вполне справедливым. Аристократические черты лица генерала Полларда, высокомерность его слегка римского носа, то, как он откидывал гриву своих седых волос и раздувал ноздри, глядя на Эрминтруду — всё это придавало ему безошибочное сходство с лошадью, и эффект этот нисколько не портили его безупречные сапоги Peale, идеально сшитые бриджи и пиджак прямо с Сэвил-Роу*.
* Peale — фирма, выпускавшая дорогую кавалерийскую обувь. Сэвил-Роу — улица в центре Лондона, известная своими ателье мужской одежды.
Эрминтруда снова хихикнула и что-то шепнула Папе Шиммельхорну. Тот в свою очередь одобрительно усмехнулся и шепнул ей в ответ. Затем они оба рассмеялись.
Генерал Поллард взглянул на машину времени, покачал головой, словно бы пытаясь вытряхнуть оттуда лишнее, и занял кресло, предложенное ему Блюбелл.
— Она спросила меня, кто ты такой, — объяснил Папа Шиммельхорн. — Поэтому йа сказал ей, что ты шенат на федьме — той леди, которую захфатили, когда дер машина фремени пояфилась ф зале. Фсегда лучше сказать молодой женшшине, что пошилой мушшина шенат, не так ли?
— Вы рассказали ей о миссис Шиммельхорн? — ледяным тоном поинтересовался генерал.
— Натюрлих, — промурлыкал Папа Шиммельхорн, ущипнув Эрминтруду. — Йа пытался, но она не ферит. Она говорит, что йа не фыгляшу дер шенатым — предстафьте только, после более чем шестидесяти лет супрушеской шизни! Её муш был графом ф Австрии, но его убили тфа года назад ф большой битфе с турками — так грустно! Её папа тоше граф, с большим замком возле Винер-Нойштадта, поэтому йа сказал ей, что йа тоше граф фон Шиммельхорн, потому что в тысяча тфести сорок перфом году нашей эры это вашно. Ф это она тоше не ферит, потому что... — он указал на машину времени, — уше знает, что йа феликий фолшебник, унд думает, что йа, фозможно, кто-то ишшо. Но если йа граф, то, фозможно, это помошет, когда я ошень скоро отфезу её домой и ферну фам миссис Поллард.
— Хм-м-м, — задумчиво протянул генерал. — Я простой солдат, Папа, как вам это известно. Хотя я ценю то, что вы для меня сделали, и с нетерпением жду возможности посетить все самые знаменитые кавалерийские сражения прошлого, к этому нужно немного привыкнуть. Может быть, нам не стоит торопиться? Камелия всегда очень интересовалась историей. Она, вероятно, находит эту, гм, экскурсию очень увлекательной и поучительной. Я не хотел бы лишать её возможности извлечь из неё максимум пользы. Граф, отец этой юной леди, вероятно, принимает её с достойной пышностью, и конечно, мы должны сделать то же самое для его очаровательной дочери, вы не находите?
Папа Шиммельхорн обменялся несколькими словами с Эрминтрудой.
— Она гофорит, что её папа думает, что миссис Поллард, фозмошно, татарская шпионка, но он, мошет быть, не будет её пытать, потому что хочет, чтобы дер фолшебный конь фернул обратно его Эрминтруду.
— Пытать её? — воскликнул генерал. — Это немыслимо!
— Только не ф случае с татарской шпионкой ф тысяча тфести унд сорок первом, — ответил Папа Шиммельхорн. — Но не фолнуйся, зольдатик. Я думаю, с ней, наферное, фсё ф порядке. Как я уше гофорил Маме, моя машина фремени отличается от других машин фремени. Мы тут мошем профести хоть неделю, это не играет роли — когда фсё фернётся обратно, то она окашется тут рофно ф тот момент, когда стартофала отсюда. Миссис Поллард и знать не будет, что отсутстфофала хоть секунду.
— Ну, в любом случае, — сказал генерал Поллард, — мне теперь намного легче, когда я знаю, что с ней ничего не случится. Так почему бы нам просто не запереть машину снова, и Эрминтруда могла бы погостить у нас несколько дней? Мы можем, ну, показать ей все достопримечательности двадцатого века, и...
Он прервался, когда Блюбелл невежливо фыркнула.
— Зольдатик, — сказал Папа Шиммельхорн, — ты, кашется, забыл одну маленькую фещь. Тфоя шена ф тринадцатом феке, но Мама фсё ещё ф Нью-Хафене, здесь и сейчас. — Он покачал головой. — Кроме того, бедная Эрминтруда беспокоится о сфоем папе и фсех остальных там. Она спросила меня, не яфляюсь ли я кем-то, кого назыфают — как она гофорит? — сфитер...
— Чего?
— А… — Папа замялся. Он обменялся несколькими словами с Эрминтрудой. — Найн, она гофорит, пресфитер — некто по имени пресфитер Иоханнес, феликий король, который прибудет на дер магической лошади, чтобы прогнать ди турок унд татар, потому что сейчас фокруг дер замка ди татары жгут унд грабят унд насилуют.
Внезапно взгляд генерала Полларда оторвался от Эрминтруды.
— Пресвитер Иоханнес! — воскликнул он. — Это же немецкая форма имени пресвитера Иоанна — мифического христианского монарха Востока! — Он резко вскочил на ноги. — Миллионы средневековых европейцев верили, что он спасёт их от варваров.
Папа Шиммельхорн подмигнул.
— Фозмошно, ф дер тринадцатом феке йа мог бы ненадолго стать феликим королём. Но йа скромен — мошет быть, для ди маленьких кошечек будет лучше, если йа буду фсего лишь феликим фолшебником унд графом фон Шиммельхорном.
— Кошечки! — раздражённо фыркнул генерал. — Из какого года, по её словам, она прибыла?
— Тысяча тфести унд сорок один.
— Из какого месяца?
— Афгуст. Ишшо не наступил сентябрь.
— Боже мой! — ахнул генерал. — Вы понимаете, что это может значить? Все авторитеты сходятся во мнении, что монголы остановили своё вторжение весной. Угэдэй, их великий хан, умер, и закон требовал немедленно вернуться, чтобы выбрать нового. Субэдэй, главный военачальник, настаивал на этом. Задолго до августа они ушли. Папа, если то, что она говорит, правда, что-то сильно не так! Там, семьсот лет назад, западной цивилизации грозит опасность. Спросите, полностью ли она уверена!
Эрминтруда стала смертельно серьёзной. Она снова начала всхлипывать.
— Она софершенно уферена, — перевёл Папа Шиммельхорн. — Ди монголы окружили Вену унд Винер-Нойштадт, унд Дракендоннерфельс, замок её папы. Фот почему он думает, что миссис Поллард, фосмошно, татарская шпионка. Унд даше если дер феликий хан ист мёртфый, они собираются сначала завоевать Италию унд Бургундию унд Францию унд фсё-фсё остальное. Она знает, что фсё это прафда, потому что её папе, дер графу Рудольфу фон Кройссенграу, так сказал Торфинн Торфиннсон, который ист феликий челофек ф сфоей стране унд тоше генерал, точно как ты, только она говорит, более сильный унд красифый.
У генерала закатились глаза. Его ноздри раздулись. Он принялся расхаживать взад и вперёд.
— Мы не можем просто сидеть здесь и… и смотреть, как западная цивилизация рушится у нас на глазах. Нет! Этим людям нужен лидер, причём такой, кто понимает, как использовать современную кавалерию. Папа, ваша машина времени — это дар божий для тринадцатого века. Мы должны немедленно отправиться туда!
— Но на моей машине есть место только для меня унд маленькой Эрминтруды, — возразил её изобретатель.
— Тогда я должен ехать. Она может отправиться со мной.
— Зольдатик, ты не понимаешь. Фо-перфых, ты долшен знать, как ездить.
— Я не знаю, как ездить?
— Не на машине фремени, — сказал Папа Шиммельхорн, — даше если она похоша на лошадь. Тебе придётся немного поупрашняться, мошет быть, сначала проехаться до фчерашнего или зафтрашнего дня.
Внезапно генерал Поллард осознал, что до сих пор не было выпущено ни одного учебного пособия по освоению и управлению машинами времени.
— На вашем устройстве, конечно, нельзя усадить больше двух человек, — неохотно признал он, — если, конечно, Эрминтруда не сядет боком у меня на коленях.
— А как насчёт меня? — агрессивно вставила Блюбелл.
— Вы?
— Я. Послушайте, ген’рал, сэр, если вы ускачете спасать Европу от этих монгрелов, это займёт у вас довольно много времени. Бедная маленькая миссис Поллард застрянет там с вами, и пока она будет жить там со всеми этими графьями, герцогами и кто там ещё, ей понадобится кое-что посущественнее, чем просто шорты и лифчик. Ей понадоблюсь я, чтобы заботиться о ней, и это не всё. Сэр, как вы обойдётесь без сержанта Ледерби?
Генерал Поллард признал про себя, что её доводы были вполне обоснованы. Миссис Поллард, несомненно, захочет выглядеть достойно в светском кругу замка Дракендоннерфельс, и, конечно, он уже много лет не обходился без своего шофёра, денщика, кузнеца и конфидента в одном лице.
— И, возможно, миссис Боттомли, прорычал он, — вы уже придумали, как увезти нас всех туда?
— Конечно, — энергично ответила Блюбелл. — Если вы не можете посадить всех на лошадь, то просто прицепляете к ней повозку.
— У нас нет повозки, миссис Боттомли.
— Нет, сэр, но у вас есть та детская коляска, в которую запрягают пони, что вы купили для своих внуков. Мы могли бы прицепить её к этой пони времени, и это выйдет очень даже умно.
Генерал, представив себе упомянутое транспортное средство, закрыл глаза и вздрогнул. Затем его чувство долга взяло верх.
— Это можно сделать, мистер Шиммельхорн? спросил он.
Папа почесал голову.
— Йа думаю, фполне фозмошно. Ф дер машине у меня есть немного маленьких медных трубок, примерно тфадцать футов. Мы обернём их фсе фокруг, унд — как бы сказал Альберт? — так смошем растянуть дер поле фремени. Мне придётся сильнее шать на педали, фот унд фсё.
— Что ж, — генерал снова стал решительным самим собой, — тогда приступим! Миссис Боттомли, скажите сержанту Ледерби, чтобы он немедленно явился ко мне в конюшню. Он должен смахнуть пыль с коляски, куда запрягают пони, и вытащить её между стойлами. Там я выдам ему остальные распоряжения.
— Есть, сэр! — с энтузиазмом ответила Блюбелл, с грохотом сбегая вниз по лестнице.
Генерал Поллард последовал за ней более сдержанным шагом, а Папа Шиммельхорн, нагруженный пони времени и с Эрминтрудой, доверчиво вцепившейся в его руку, замыкал шествие. Он задержался на лестнице, чтобы поцеловать её милую шейку и послушать, как она хихикает, а затем, когда генерал укоризненно оглянулся на него, зашагал дальше.
Блюбелл нашла сержанта в его коттедже прямо за конюшней. Он всё ещё был в синей парадной форме и пил пиво из высокого бокала. Довольно бессвязно она рассказала ему всё о машине времени и о том, что произошло; и его суровое лицо, ставшее ещё более колоритным из-за того, что на него однажды наступил мул, не выразило абсолютно никаких эмоций по поводу её новостей. При упоминании монголов он только проворчал: «Арргх, гуки!» и сделал ещё один глоток пива. Наконец он спросил её, действительно ли этот чёртов старый штатский соорудил себе какую-то машину времени, и когда она заверила его, что это действительно так, осушил бокал, застегнул китель и встал, готовый к бою.
— Вот это прямо-таки замечательно, — прокомментировал он, когда они направлялись в конюшню после того, как он попросил миссис Ледерби держать оборону, пока его не будет. — Может быть, он сможет отвезти меня обратно в Рингголд, в тридцать седьмой. Хэнк Хокинсон — он был старшим сержантом бывшего шестого кавалерийского отряда Ф* задолжал мне почти одиннадцать баксов за покер. Его убили прежде, чем я успел получить долг.
* Подразделения кавалерийских войск традиционно обозначаются буквами. Кавалерийский отряд (troop) эквивалентен пехотной роте. Возможно, тут также присутствует намёк на сатирический вестерн-сериал «F Troop» 60-х гг. о кавалерийском отряде неудачников.
Блюбелл помогла ему смахнуть пыль с пони-коляски, и всё было готово, когда появился Папа Шиммельхорн, нашедший свой моток медных трубок на заднем сиденье «Стэнли Стимера». Пока он возился с ними, генерал Поллард ещё раз проинструктировал сержанта в кратких военных терминах. Сержант Ледерби слушал, стоя по стойке смирно.
— Вольно! — наконец сказал генерал. — Сержант, вы поняли?
— Да, сэр. — Указывая на пони времени и коляску, которые Папа Шиммельхорн пытался соединить вместе, он замялся. Затем выпалил:
— Генерал, сэр. С позволения генерала, сэр, генералу просто не подобает ехать в этом тарантасе! Это… сэр, это недостойно. Сэр, я мог бы надеть на Миссис Рузвельт ваше полевое седло, и вы могли бы ехать рядом с нами.
При упоминании его любимой гнедой кобылы генерал застонал. Коляска имела пузатый плетёный кузов, куда можно было попасть по двум металлическим ступенькам и через проём сзади. Её сиденья, расположенные по бокам, вполне подходили для детей. Сама по себе она вряд ли была подходящим транспортным средством для высокопоставленного генерала.
— Папа, — с тоской сказал генерал Поллард, — а это вообще возможно? Я имею в виду, мог бы я ехать рядом?
— Нет, зольдатик, — ответил Папа Шиммельхорн. — У меня не хфатит медных трубок, унд ф любом слючае Миссис Рузвельт не фыдержит стиль.
Генерал расправил плечи.
— Наш долг перед западной цивилизацией, — героически заявил он, — важнее, чем какая-то там внешность. Давайте к делу! — Он посмотрел на часы. — Будьте готовы выдвигаться через полчаса. Полная полевая форма, провизии как минимум на неделю, средства первой помощи, личное оружие. И сапоги со шпорами, сержант — в том столетии вполне возможно нам придётся действовать верхом.
— Есть, сэр! — рявкнул сержант Ледерби. — Я передам сообщение своей старухе.
— Миссис Боттомли, пожалуйста, соберите всю одежду и безделушки, которые, по вашему мнению, могут понадобиться миссис Поллард. И, мистер Шиммельхорн, если вам нужно какое-либо дополнительное оборудование, скажите об этом сейчас.
— Йа фозьму, мошет быть, дфое или трое часоф с кукушкой, но они уше у меня ф дер машине.
— Часы с кукушкой?
— Йа. — Папа Шиммельхорн подмигнул ему. — Фот почему Клеопатра считает меня богом.
Он вернулся к своему приятному занятию — соединению пони времени и пони-коляски медными трубками (которые теперь начинались и заканчивались в коробке с педальным механизмом) и обрывками кожаных ремней и латигос*, которые он прикрепил к оглоблям и целой куче разных торчащих штук. А генерал Поллард, бросив последний несчастный взгляд на это приспособление, отправился облачаться для своего великого дела.
* Плетёные ремни, крепящие подпруги к седлу и использующиеся для других подобных целей (исп.).
Через полчаса всё было готово. Блюбелл, в своём лучшем воскресном наряде, упаковала два чемодана и дорожную сумку. Сержант Ледерби, в сапогах со шпорами, в каске и при оружии, загрузил в коляску указанные припасы, а также несколько кварт генеральского бурбона и ящик эля, в то время как миссис Ледерби неодобрительно наблюдала за происходящим. Папа Шиммельхорн принёс из «Стэнли Стимера» три картонных коробки, где были упакованы часы с кукушкой и продемонстрировал одни из них Эрминтруде. Наконец, во всём великолепии, появился сам генерал. На нём была его каска времён Второй мировой войны, к которой впоследствии были прикреплены пять звёзд, и кожаный полевой ремень довоенного образца, на котором висела не только кобура табельного пистолета, но и великолепный почётный меч, подаренный его деду благодарными гражданами Фредериксбурга. Свой бинокль он тоже не забыл.
Генерал одобрительно оглядел свою команду.
— Докладывайте, сержант!
— Все в сборе, сэр!
— Очень хорошо. Обойдёмся без смотра. Папа Шиммельхорн, можете садиться в седло. Сержант Ледерби поедет позади вас, а мисс Эрминтруда в телеге с миссис Боттомли и мной. По моей команде, мы...
В этот момент его прервал поток слов от мисс Эрминтруды, которой Папа Шиммельхорн шёпотом переводил происходящее. Она не поедет там с этим стариком — она ему не доверяет. Она хочет ехать позади великого волшебника, который такой милый и сильный...
Поллард понял намёк и неохотно уступил. Блюбелл невежливо хихикнула со своего места среди сумок. Генерал, собрав всё своё достоинство, поднялся в коляску и сел рядом с ней, подтянув колени почти до подбородка; за ним последовал сержант. Папа Шиммельхорн и Эрминтруда взобрались на пони времени.
Одни из часов с кукушкой хрипло прокуковали четыре раза. Затем все они, пони времени и коляска, на мгновение замерцали, стали неопределённо фиолетовыми и исчезли.
Хотя леди Эрминтруда и пыталась сказать чистую правду, утверждая, что не трогала ни один из элементов управления, она всё же ошибалась, ибо её платье, когда она садилась на волшебного коня, задело один из них. Поэтому бедной Камелии Джо Поллард пришлось пережить несколько трудных минут, от которых она в противном случае могла быть избавлена.
Когда она и машина времени впервые появились в большом зале замка Дракендоннерфельс, её смятение было не большим, чем у собравшейся там толпы. Она огляделась, увидела мечи, копья, кольчуги и свирепые лица — и запаниковала. Камелия выскочила из машины, метнулась влево, затем вправо, издала леденящий душу крик, подверглась нападению огромного слюнявого пса, укрылась за спиной громадного бородатого светловолосого мужчины в рогатом шлеме, по чьему-то приказу была схвачена двумя рыцарями, а затем на неё набросился архиепископ в митре с проницательными глазами, который, казалось, вознамерился одновременно допросить её и изгнать из неё беса. Именно в этой суматохе Эрминтруда опрометчиво умчалась на волшебном коне, что нисколько не улучшило ситуацию. Отец Эрминтруды, граф Рудольф, краснолицый, усатый и могучий, как пивная бочка, спустился со своего высокого места сквозь толпу и потребовал объяснить, что она сделала с его любимой дочерью. Архиепископ тут же предостерёг его от излишней грубости по отношению к ведьме, которая, как они видели, владела неведомыми и ужасными силами. А миссис Поллард, не понимая ничего из происходящего и видя, что перед ней, очевидно, человек божий, разрыдалась, упала перед ним на колени, умоляя спасти её, и поцеловала его распятие — и это, конечно, было лучшим, что она могла сделать, ибо присутствующие мгновенно разделились на две фракции: одни по-прежнему боялись, что она злая ведьма и, несомненно, татарская шпионка, другие были уверены, что она добрая ведьма, ниспосланная богом, чтобы спасти их от врага. Поднялся неистовый гам, одни громко вопили, что нельзя терять времени и надо тащить её к палачам, другие — что нужно щедро одарить её, накормить роскошными яствами и всячески добиваться расположения гостьи. Несколько женщин закричали. Затем архиепископ покровительственно возложил правую руку ей на голову, напомнил, что злые ведьмы не целуют распятия, и мудро рассудил, что любое необдуманное решение может не только лишить их могущественного союзника, но и подвергнуть опасности пропавшую Эрминтруду.
И в этот миг волшебный конь вернулся.
Он возвратился эффектно. В том нереальном жемчужном мерцании, которое сопровождает путешествие во времени, когда кажется, что вся вселенная состоит только из путешественников и их машины, генерала Полларда встревожила одна мысль.
— Папа! — воскликнул он. — Откуда мы знаем, что там не будет других людей? Я имею в виду, каких-то помех для нас? Там, в зале, в том же месте, где мы появимся?
— Не фолнуйся, зольдатик! — прокричал в ответ Папа Шиммельхорн. — Это нефозмошно. Унд ф любом слючае кристалл в коробке создаёт вибрацию, так что фсе такие тела фсегда отбрасыфаются ф сторону! Кроме того, на этот раз мы — как бы сказать? — попытаемся сделать это тихо, унд прямо перед тем, как они нас уфидят, ты фыстрелишь из дер пистоля разок или тфа ф дер фоздух.
— Займитесь этим, сержант Ледерби, — сказал генерал.
— Да, сэр. — Сержант вынул пистолет. — Как только мистер Как-его-там даст команду.
Вокруг них стал смутно различим большой зал Дракендоннерфельса. Часть толпы инстинктивно расступилась.
— Мы мошем их фидеть, но ф течение секунды они не могут фидеть нас, — сказал Папа Шиммельхорн. — А теперь быстро бери дер пистоль…
Сержант Ледерби снял пистолет с предохранителя.
— Стреляй!
В зале трижды прогрохотали выстрелы сорок пятого калибра.
И вот они появились.
Их окружил гам: крики мужчин, визги женщин, лай и вой множества самых разных собак, лязг стали.
Леди Эрминтруда мгновенно соскочила с пони времени, схватила огромную руку Папы Шиммельхорна, чтобы увлечь его за собой, и бросилась к своему отцу, стоявшему перед ними с наполовину обнажённым мечом.
— Эрминтруда! — радостно проревел он, обнимая её. — Ты в безопасности?
И Эрминтруда заверила его, что да, к ней относились как к королеве, а тот добрый волшебник, за которого она цеплялась, и которого она считала пресвитером Иоанном, а тот настаивал, что является всего лишь графом фон Шиммельхорном — хотя у него есть волшебный замок далеко-далеко, где они используют свежую воду для самых странных целей, — собирается спасти их от татар, и…
Рудольф, граф фон Кройссенграу, являлся любящим отцом и, естественно, был ограничен верованиями и фантазиями своего века. Но он был жёстким и сильным, а его хладнокровие и высокий интеллект, по крайней мере, до сих пор, помогали ему выживать и сохранять Дракендоннерфельс в самые опасные времена. В отличие от людей XX века, он не отшатывался автоматически от любого намёка на магические силы; напротив, если они казались благотворными, он был вполне готов ими воспользоваться. Граф потребовал тишины в зале и от своей дочери, и получил её. Затем, в самых официальных выражениях, он представился Папе Шиммельхорну, перечислив все свои титулы и наиболее важные детали своей родословной.
Папа Шиммельхорн ответил ему взаимностью, приписав себе владение замком в Альпах, тысячу вооружённых слуг, докторскую степень по тайным наукам Принстонского университета и бесчисленное количество внезапно облагороженных предков и родственников, включая Фифи Фледермаус, которую он объявил баронессой. После этого он драматично представил генерала и миссис Поллард как князя и княгиню, пфальцграфов Вашингтона и Потомака, и объяснил, что генерал — настоящий Александр, Сципион, Ганнибал и Цезарь в одном лице, который может спасти их от монголов, если это вообще кому-то под силу.
Генерал выбрался из коляски и отдал честь. То же сделал и сержант Ледерби. Блюбелл, которую Папа Шиммельхорн представил как фрейлину миссис Поллард, последовала за ними и попыталась сделать неуклюжий реверанс.
Воодушевлённый энтузиазмом Эрминтруды, граф Рудольф был должным образом впечатлён. Он заявил, что для Дракендоннерфельса будет высокой честью принимать столь высокую компанию, и приветствовал их помощь в борьбе с врагом.
— Не сомневаюсь, — тяжело вздохнув, заявил он, — что князь является прославленным паладином в своей стране. К несчастью, мой замок сейчас полон великих полководцев без армий. Демоны-татары превратили их в фарш. Нет, я боюсь, что здесь нам больше пригодится маг, чем любое количество великих генералов. Но обо всём этом мы поговорим позже. Сначала мы устроим пир, затем я покажу вам Дракендоннерфельс и наши укрепления, а уж после этого мы проведём совет. Вскоре мои герольды объявят о вашем прибытии, после того как вы встретитесь с людьми, на силу и мудрость которых я больше всего полагаюсь…
Эрминтруда прервала его, что-то шепнув ему на ухо.
— Конечно! — сказал он ей. — Мне стыдно, что я не подумал об этом. Ты можешь проводить княгиню и её фрейлину в надлежащую комнату, чтобы она могла облачиться в одеяние, более подобающее её рангу и достоинству. — И он церемонно поклонился миссис Поллард, когда её увели, а Блюбелл следовала за ней, неся багаж.
Затем Папа Шиммельхорн и генерал были представлены по очереди архиепископу, носившему имя Альберих, который был кузеном короля Богемии, различным графам и баронам, приору ордена тамплиеров, нескольким пылким венгерским магнатам, огромному мрачному старику из Карпат, покрытому странными шрамами, и наконец, с особой гордостью, светловолосому великану в шлеме викинга, который, как заметил Папа Шиммельхорн, казалось, не мог отвести глаз от Блюбелл и всё ещё смотрел в ту сторону, где она исчезла.
— Это, — объявил граф Рудольф, — Торфинн Торфиннсон, который сейчас командует нашими войсками. Он могучий воин из дальних краёв, которого император пожаловал баронским титулом. Он служил великому князю Владимиру, пока великий князь не сдался татарам и не присягнул им на верность. Он знает всё об этих татарах, как они сражаются, и даже понимает их варварский язык.
С некоторой долей сожаления Торфинн Торфиннсон переключил внимание на Папу Шиммельхорна.
— Сир граф и волшебник, — заявил он, когда они пожали друг другу руки, — в своих путешествиях я повидал немало чудес. Я видел хитрых финнов, продававших меха с ветром, и таких, что могли превращать свинец в чистое золото. Но ваш волшебный конь — не только самый чудесный, но и самый полезный из всего этого. — Его смех эхом разнёсся по залу. — Возможно, он сумеет обогнать татарских лошадей — видит бог, никакой другой конь этого не сможет!
Имя, акцент и внешность Торфинна внезапно сопоставились в голове графа фон Шиммельхорна, и Папа припомнил эпизод из своей непутёвой юности, когда он последовал за хорошенькой кошечкой по имени Рагнхильда к ней домой в Исландию, где они несколько месяцев шокировали общину, в которой та жила, пока она не вышла замуж за местного рыбака и попрощалась с ним. Естественно, он быстро выучил язык, и теперь вспомнил, что современный исландский почти не отличается от древнескандинавского.
К удивлению Торфинна, он услышал, как к нему обращаются на его родном языке. Он отпрянул. Затем подался вперёд и обнял Папу Шиммельхорна, заключив его в медвежьи объятия.
— Слава богу! — проревел воин. — Он послал нам настоящего волшебника, который жил на моём родном острове! Сир граф, скажите мне, ведь наверняка по крайней мере ваша мать была моей соотечественницей? Я уверен в этом! Теперь нам не нужно бояться татар! Мы с тобой станем назваными братьями — клянусь этим шлемом, который принадлежал моему прадеду, знаменитому Хальвару Медведеборцу! — и вместе прогоним татар с этой земли!
Папа Шиммельхорн похлопал его по спине и столь же радостно что-то проревел ему в ответ. Он обнаружил, что понять графа Рудольфа и в свою очередь быть понятым им было посложнее, чем найти общий язык с Эрминтрудой. Папа понял, что Торфинн будет очень полезен в преодолении коммуникационного разрыва.
Графу и Поллардам были даны соответствующие объяснения, и Папа Шиммельхорн добросовестно перевёл короткую речь генерала, касавшуюся монгольской угрозы западной цивилизации и важности по-настоящему эффективного руководства кавалерией, которое он был готов обеспечить. Его послание выслушали очень серьёзно, но без особого энтузиазма. Граф Рудольф вежливо поблагодарил его высочество за предложение и стоящие за ним чувства, но был вынужден указать, что Дракендоннерфельс являлся одинокой скалой в море всадников, и эти татарские конники, к сожалению, были единственной доступной кавалерией.
Он проводил их к большому пиршественному столу, приказал налить эля и вина и принял бутылку генеральского бурбона, которую преподнёс ему Папа Шиммельхорн. Сержант Ледерби встал на страже пони времени и коляски, подозрительно оглядывая четырёх рыцарей, приставленных ему в помощь Торфинном Торфиннсоном. Вскоре в зал снова ввели миссис Поллард, теперь уже с сухими глазами и в великолепном облачении. На ней было вечернее платье, созданное для неё в честь триумфа генерала над гнуррами, и фантастический набор ювелирных украшений, кульминацией которого стала тиара, причём в тринадцатом веке ничто из этого не признали бы за одежду. Эрминтруда подвела её к большому столу, усадила рядом с князем пфальцграфским и генералом армии, а сама села между отцом и графом фон Шиммельхорном, чьё колено она незаметно сжала под столом. По приказу графа герольды занялись своей работой, а Папа Шиммельхорн произвёл на всех огромное впечатление, подарив Эрминтруде часы с кукушкой и несколько раз продемонстрировав их в действии. Затем они приступили к пиршеству, после того как граф Рудольф извинился за скудную трапезу, к которой их вынудили превратности войны. Крепостные и слуги сновали взад и вперёд с дымящимися окороками, жареной птицей, кабаньими головами, вином и элем — и всё это в откровенно едкой атмосфере, типичной для переполненного замка XIII века, где принципы военной санитарии не были должным образом изучены.
Генерал Поллард, принюхавшись, заметил об этом своей жене.
— Они определённо ничего не знают об управлении столовой, — сказал он ей. — И не думаю, что они оценят, если я начну их учить.
Миссис Поллард, обгладывая голень лебедя, положенную ей на тарелку собственной рукой графа, согласилась, что, возможно, так и окажется.
— Но в любом случае, — прошептала она, — я уверена, что всё это натуральное, так что тебе не о чем беспокоиться. Только на этот раз я забуду о своих калориях.
Папа Шиммельхорн беседовал с Эрминтрудой, её отцом и Торфинном Торфиннсоном, который сидел рядом с ним. Он рассказал им про войну с гнуррами, о которой Торфинн пообещал сложить славную сагу, и мудро ничего не сказал о том, что прибыл из будущего, объяснив, что земля князя пфальцграфского лежит далеко за океаном на западе. Торфинн при этих словах удивлённо заметил, что если она лежит даже за пределами Винланда, то это должно быть действительно очень далеко, что устранило всякую необходимость в дальнейших объяснениях.
Тем временем генерал Поллард с радостью обнаружил, что он отнюдь не настолько лингвистически изолирован, как предполагал. До поступления в академию он посещал очень строгую и известную частную школу для мальчиков, где в течение шести лет изучал латынь, в которой преуспел, практически наизусть выучив труды Цезаря, Ливия, Полибия и другие сочинения, представляющие военный интерес. И сейчас, когда архиепископ Альберих, сидевший рядом, обратился к нему на этом языке, он чуть не заржал от удовольствия и пустился в рассуждения о боевом применении лошадей, которые не только впечатлили священнослужителя, но и заставили его на мгновение задуматься, не был ли к ним каким-то чудом ниспослан святой покровитель лошадей.
Архиепископ обсуждал с ним такие вопросы, как например, являются ли татары бичом божьим, наказывающим христиан за их многочисленные грехи, или просто орудиями Сатаны. Генерал, склоняясь перед его превосходящей компетентностью, ограничился рассуждениями о татарах и их лошадях, а также о том, как лучше всего использовать лошадей, чтобы отогнать врагов. Они прекрасно ладили, и когда финальная отрыжка графа Рудольфа возвестила об окончании пира, стали если не назваными братьями, то, по крайней мере, друзьями.
Граф повёл их на экскурсию по Дракендоннерфельсу и его укреплениям. Это было могучее сооружение из серого камня, господствующее над узким полуостровом, вокруг которого текла река. С трёх сторон его зубчатые стены нависали над отвесными скалами, а под ними простиралась полого спускающаяся, слегка поросшая лесом местность, где в настоящий момент расположилась толпа беженцев вместе со своим разношёрстным домашним скарбом и скотом. Это были те, кто не смогли пробраться в сам замок. Они прибыли издалека и отовсюду — немцы, мадьяры и богемцы, а также странные люди из ещё более странных племён, ранее невиданных на христианском Западе. Запахи и звуки от них доносились за стены замка. Кое-где вдалеке виднелись дымы пожаров, а вдали, но вполне отчётливо наблюдался монгольский тумен, скачущий во весь опор, десятки и сотни дисциплинированных всадников следовали за бунчуками из хвостов яков.
— Вот они! — указал граф Рудольф. — Безжалостные. Неутомимые. Совершая верховые набеги, они преодолевают за один день такое же расстояние, как мы за неделю, а затем вступают в бой. Когда мы загоняем их в ловушку, они исчезают; когда мы меньше всего их ждём, они появляются. Они не демоны, ибо умирают, как и другие люди. Но, несомненно, демоны скачут вместе с ними. — Он вздрогнул. — Пойдёмте, проведём совет.
Когда они расстались с дамами, Торфинн Торфиннсон немного отстал со своим названым братом и прошептал ему на ухо:
— Леди Блюбелл, — спросил он, — она замужем?
Папа Шиммельхорн заверил его, что, по крайней мере, на данный момент, это не так.
— Ах-ха! — воскликнул Торфинн. — Это хорошо! Только взгляни на неё — чистая белая кожа, густые волосы, хорошие крепкие зубы — и её бёдра! Никогда я не видел женщины со столь широкими бёдрами. Говорю тебе, мы с ней произведём на свет могучих сыновей! Я подожду. Затем, когда мы одержим победу над татарами, может быть, ты поговоришь с ней от моего имени?
И Папа Шиммельхорн, который не считал Блюбелл хорошенькой кошечкой, пообещал ему, что сделает всё возможное.
Рудольф фон Кройссенграу проводил свой военный совет высоко в башне, откуда открывался вид на разорённую монголами сельскую местность. Присутствовали князь-пфальцграф Вашингтона и Потомака, Торфинн Торфиннсон, архиепископ Альберих, собственно сам граф, приор ордена тамплиеров, тёмный, покрытый странными шрамами старик из Карпат, несколько представителей высшего и низшего дворянства, которые, растеряв свои вооружённые силы в схватках с монголами, изрядно потеряли в статусе, и Папа Шиммельхорн, который чувствовал себя не в своей тарелке, поскольку не был военным и предпочёл бы находиться с Эрминтрудой.
Граф Рудольф открыл заседание, предложив князю, как самому высокопоставленному дворянину и самому прославленному командующему, представить свой план. Генерал встал, скромно заявил, что он всего лишь простой солдат, который сделает всё, что в его силах, а затем, подробно и с множеством технических деталей, выполнил просьбу. Он иногда говорил на английском, который переводил Папа Шиммельхорн, а иногда на звучной латыни, которую интерпретировал архиепископ.
— Но не только мой многолетний опыт или знание самых передовых доктрин применения кавалерии убеждают меня в том, что моя миссия — победить врагов-татар. Нет, друзья мои! Вдумайтесь — моя благородная жена, движимая тем женским любопытством и слабостью, которые всем нам знакомы, вскочила на волшебного коня, подаренного мне графом фон Шиммельхорном, и была мгновенно перенесена сюда, в Дракенодоннерфельс! Затем леди Эрминтруда, возможно, вдохновлённая подобным же образом, заняла место в седле и тут же была доставлена ко мне. Кто может сомневаться в том, что рука божья привела меня сюда, где я, очевидно, так сильно нужен?
Они слушали его, сохраняя торжественное молчание. Затем поднялся старик из Карпат. Попросив у графа разрешения говорить и, тяжело опираясь на свой огромный двуручный меч, он обратился к ним голосом, резким, как скрип тюремных петель.
— Великий князь, — сказал он, — я не сомневаюсь, что ваше прибытие действительно было чудом…
Все сидевшие за столом кивнули.
— …но всё же нам не следует толковать волю божью слишком поспешно, чтобы не истолковать её превратно. Судя по тому, что вы рассказали о кавалерии вашей страны, я уверен, что, обладая необходимым временем, вы могли бы создать для нас силу, с которой татарам действительно пришлось бы считаться. Но вы сказали нам, что мы должны объединить королей и князей запада, севера и юга, большинство из которых, несмотря на татарскую угрозу, пребывает в состоянии вражды. Ваше высочество, даже если бы вы сами явились к каждому из них на своём волшебном коне, то даже тогда объединились бы лишь немногие из них, а если бы и объединились, то это заняло бы месяцы споров. Позвольте мне рассказать вам об этих татарах! — Его покрытый шрамами рот злобно скривился. — Моя крепость в Карпатских горах была неприступной. Сто лет, и ещё полсотни, она оставалась нетронутой. Сир, они штурмовали и захватили её за восемь часов. И когда они впервые появились, я выполнил приказ моего короля и отправил гонцов на самых быстрых конях в стране, чтобы предупредить его. Да, они предупредили короля Белу на его троне в Будапеште, и как раз в этот самый момент первые татарские отряды появились в предместьях города. Моим гонцам оставалось лишь ускакать оттуда. Татарские конные тысячи жгли, грабили, насиловали, убивали, и прибыли столь же быстро вслед за передовыми отрядами. Нет, ваше высочество, к тому времени, когда мы смогли бы объединить королей христианского мира и обучить их войска, христианский мир перестал бы существовать, а грязные татары правили бы всем до самого западного моря. Ваша собственная страна, которая, как говорит мне барон Торфинн, находится очень, очень далеко, за пределами всего, что мы можем себе представить, возможно, обладает силами, способными их сдержать, но достаточно ли у вас волшебных коней, чтобы доставить ваши силы к нам? Разумеется, мы должны очень тщательно всё обдумать и попытаться понять, не было ли у бога какой-то другой цели, когда он послал вас и этого великого мага нам на помощь, за что, — он склонил голову, — я смиренно благодарю его.
Раздался одобрительный ропот, и архиепископ печально сказал:
— Ваше высочество, мы не раз отправляли посольства, умоляя королей и князей объединиться с нами, но они никогда не прислушивались к нам, пока татары не оказывались у самых их ворот. Владыка Коломан прав. Если вы в самом деле не можете быстро перебросить ваши могучие армии через море, нам действительно придётся искать другой путь.
Генерал Поллард, готовый возражать, внезапно осознал, что неспособность христианского мира объединиться против монголов произошла не из-за недостатка усилий со стороны преданных своему делу дальновидных людей. Он вздохнул и, по крайней мере на время, отложил в сторону мысленный образ самого себя с обнажённым мечом, ведущего армию кавалерии, более великую, чем любая, мобилизованная со времён Войны Против Гнурров.
— Владыка Коломан, — спросил граф Рудольф, — каким же образом мы можем победить, если не с помощью наших мечей? Вы мудры в вопросах ведения войны и знании нашего врага. Какие мысли приходят вам на ум?
— Я не знаю, — медленно произнёс владыка Коломан, — но если мы не можем надеяться сравниться с татарами в силе, то я могу придумать только один способ — перехитрить их. Это будет очень сложно, ибо они истинные змеи в своём коварстве. Их шпионы повсюду. Повсюду таятся предатели, готовые выполнять их приказы.
На мгновение в комнате воцарилось уныние. Затем Торфинн Торфиннсон расхохотался своим оглушительным смехом.
— Друг Коломан, всё это было вчера! Сегодня у нас есть великий маг, который стал моим названым братом, и он привёз с собой этого могущественного военачальника. Да, шпионы и предатели повсюду, и поэтому весть об их прибытии быстро дойдёт до хана Бату и Субэдэя. Они немедленно захотят узнать больше — помните, они никогда не двигаются, не узнав все подробности о своих врагах.
— И что тогда произойдёт? — спросил граф Рудольф.
Двое или трое обездоленных дворян в комнате беспокойно зашевелились, и один из них заговорил:
— О-они сосредоточатся и возьмут этот замок штурмом, невзирая на потери! Вот что произойдёт!
Торфинн Торфиннсон внезапно навис над ними.
— Тогда вы будете убиты! — взревел он. — Боитесь умереть?
Дворяне съёжились, и Торфинн снова громко рассмеялся.
— Одна из причин, почему вы были побеждены и находитесь здесь, заключается в том, что вы не понимаете этого врага. Вы думаете, Субэдэй глуп? Он сразу поймёт, что маг, который может появиться в мгновение ока на волшебном коне, способен так же быстро исчезнуть! Даже если наши стены падут, он ничего не получит в результате своих трудов. Нет, он попытается использовать более изощрённые окольные методы — и мы должны поступить так же.
Он сел, и граф Рудольф снова взял слово. Настроение у всех поднялось, кроме, пожалуй, генерала Полларда, и теперь обсуждение того, что можно было бы предпринять, стало общим. Так продолжалось около двадцати минут без заметного результата. Затем, когда все уже почти были готовы сдаться, архиепископ на какое-то время прервался, чтобы вознести молитву о помощи божьей, и она была услышана.
— Благородные сиры, — объявил он. — В своей гордыне мы грубо пренебрегли нашей первейшей обязанностью. Мы не спросили совета у великого мага, которого послал нам бог. — Он повернулся к Папе Шиммельхорну. — Сир граф, прошу прощения. Молю, дайте нам ваш мудрый совет.
Папа Шиммельхорн уже некоторое время не обращал внимания на происходящее и пытался придумать способ, как бы пограциознее удалиться и поиграть с Эрминтрудой. Теперь он тряхнул головой, чтобы прояснить мысли, нахмурил лоб в раздумье и, обращаясь к генералу, сказал первое, что пришло ему в голову:
— Зольдатик, — произнёс он, — почему бы нам не фзять с собой нескольких монголов для маленькой поездки на дер пони фремени унд дер коляске? Они не понимают ф путешестфиях фо фремени, унд мы покашем им фсю фашу кафалерию. Мошет быть, тогда они испугаются и убегут обратно домой?
Пока генерал смотрел на него с открытым ртом, усваивая идею, он объяснил её остальным, стараясь опустить своё замечание насчёт путешествий во времени.
Его предложение было встречено потрясённым молчанием, вслед за чем последовала немедленная неразбериха тревоги и протестов, которые через несколько мгновений подытожил приор тамплиеров.
— Татары бесчестны! — крикнул он. — Им нельзя позволять ехать в волшебной повозке с христианами! Кроме того, поскольку они являются порождениями Сатаны, им не известен страх — так как же их можно испугать даже ужасающим зрелищем армий князя?
Ему ответил Торфинн Торфиннсон, который многозначительно поднял руку, призывая к тишине.
— Верно, сир приор, что татары бесчестны, как нам всем это известно. И также верно, что они очень храбры. Но это не значит, что они не знают, что такое осторожность. Подумайте, как старательно они избегают наших сильных сторон, чтобы ударить по незащищённым слабостям! Предложенный моим названым братом ход сопряжён с опасностями, но если силы князя действительно так внушительны, как мы слышали, Субэдэй вполне может решить, что отступление принесёт больше пользы, чем продвижение вперёд. Кроме того, есть ли у нас другой выбор?
Архиепископ повернулся к генералу Полларду.
— Ваше высочество, — спросил он, — считаете ли вы, что этот план имеет смысл?
Глаза генерала снова вспыхнули. Он снова увидел себя, если не во главе конных армий, то, по крайней мере, в положении, позволяющем решать их судьбы. Он почувствовал вдохновение. Он выпрямился.
— Слушайте! — провозгласил он. — Это будет моё послание татарам — когда они увидят кавалерию моей страны и тех, кто её окружает, они немедленно обратятся в бегство! Я скажу им, что как князь-пфальцграф Вашингтона и Потомака я желаю избавить моих вассалов и союзников от хлопот и расходов, связанных с переброской наших огромных сил через великое западное море, но если они немедленно не удалятся обратно в Азию, я непременно сделаю это — ибо мы тоже христиане и ваши родственники! Если они будут упорствовать, я уничтожу их полностью. Таково моё послание! Пусть оно будет передано татарам! А Папа — то есть граф фон Шиммельхорн — и я покажем им, что это не пустая угроза!
Латынь — великолепный язык для таких заявлений, и генерал произвёл на всех чрезвычайное впечатление. Несколько робких голосов протеста тихо прозвучали и тут же затихли. Внезапно в комнате, казалось, воцарился новый дух. Раздались дикие возгласы, особенно со стороны венгров, и яростный звон оружия.
— Хорошо! — прорычал владыка Коломан. — Лучше иметь план, чем не иметь никакого. Лучше действовать против татар, чем ждать, пока они нас убьют! Ваше высочество, позвольте мне передать им ваше послание.
— Владыка Коломан, — сказал Торфинн, — давайте подождём до завтра. Весть дойдёт до хана Бату и Субэдэя достаточно скоро, будьте уверены! Все уже видели, как волшебный конь появился среди нас, исчез с леди Эрминтрудой и привёз её обратно с повозкой и моим названым братом, и их высочествами, и офицером его высочества, и прекрасной леди Блюбелл. Об этих чудесах, без сомнения, уже доложили нашим врагам. Теперь нам нужно только хвастаться всем об армиях, которые князь ведёт нам на помощь. Если я не ошибаюсь, они пришлют к нам послов. Что вы думаете, граф Рудольф?
Граф кивнул.
— Я согласен, — сказал он. — И нам лучше договориться с ними здесь или в чистом поле, а не в их лагере, где они могут готовить любые вероломства. Мы подождём. А теперь, — он хлопнул в ладоши, призывая слуг, — давайте выпьем и поговорим о менее серьёзных вещах.
Дам проводили внутрь. Камелия Джо Поллард кипела от восторга, что к ней относятся как к принцессе-пфальцграфине, Эрминтруда горела желанием воссоединиться со своим великим магом, а леди Блюбелл, теперь увешанная некоторыми из особо безвкусных безделушек миссис Поллард, лучилась всей своей яркой жизненной силой, что вызвало немедленный возглас восхищения у Торфинна Торфиннсона.
Блюбелл игриво толкнула локтем Папу Шиммельхорна.
— Эй, — сказала она, — этот здоровенный скопындинав — настоящий мужик, Пап. Посмотри на эти мускулы. Как, ты сказал, его имя?
— Его зофут Торфинн Торфиннсон, — ответил Папа Шиммельхорн. — Он барон.
Не сводя глаз с Блюбелл, Торфинн выдал целый поток восторженных слов на древнескандинавском.
— Скажи, о чём это он? — спросила она.
— Хо-хо-хо! Он гофорит о тебе, фрау Блюбелл. Он гофорит, что ты ему нрафишься, потому что у тебя большой зад, унд ты фместе с ним могли бы произфести на сфет крепких сынофей!
Блюбелл скромно улыбнулась.
— Скажи этому болвану, что с таким крупным шведом, как он, это может оказаться довольно весело, — сказала она и залилась ярким румянцем.
И когда Папа Шиммельхорн передал эти слова, Торфинн радостно взревел и выпятил грудь так, что его верхняя одежда едва не лопнула. Затем он с Блюбелл, должным образом сопровождаемые служанкой, удалились в сторону крепостных стен; а Эрминтруда, утащив своего мага в уютный уголок, прижалась к нему и потребовала, чтобы он рассказал ей всё, что произошло, и как скоро они с князем прогонят татар.
До наступления ночи случилось ещё немало серьёзных дискуссий, поскольку граф Рудольф и Торфинн, архиепископ и владыка Коломан единодушно согласились, что необходимо предусмотреть все возможные случайности. Генерал продемонстрировал им свой бинокль, который затем был доверен избранному паладину для наблюдения за всеми передвижениями врага. Сержант Ледерби доложил, что никаких попыток покуситься на пони времени и коляску никто не предпринимал, и что рыцари, назначенные Торфинном для охраны, всё ещё находятся на своих постах. Затем, по указанию Папы Шиммельхорна, пони, коляска и всё остальное были торжественно подняты наверх в отведённый ему большой зал, примыкающий к тому, которым удостоили семью Поллардов, — оба этих зала граф обычно резервировал для визитов королевских особ.
По вежливой просьбе генерала, переданной через архиепископа, их оставили одних.
Генерал Поллард тяжело сел и вытер лоб.
— Папа, — сказал он, — я никогда не думал, что спасение Европы от монголов создаст столько проблем.
— Не беспокойся, зольдатик, — рассмеялся Папа Шиммельхорн. — Торфинн Торфиннсон знает фсё о монголах, унд теперь он флюблён ф Блюбелл, так что фсё будет отлично.
— Блюбелл Боттомли и её амуры, — сухо сказал генерал, — не имеют ничего общего с военными проблемами, стоящими перед нами. Если мы действительно собираемся пригласить монгольских представителей на экскурсию по времени, чтобы показать им лучшую кавалерию мира, мне придётся очень тщательно спланировать наш маршрут. Мы должны показать им лучшую западную кавалерию в бою, а не просто на параде.
— Мошет, дер Лидтл Биг Хорн унд генерал Кастерд*? — услужливо предложил Папа Шиммельхорн.
* Custard – сладкий заварной крем; также средневековый пирог с начинкой. В общем, из генерала Кастера благодаря акценту Папы получился Сладкий пирожочек.
— Я имел в виду не совсем это, — фыркнул генерал. — Мы должны произвести ошеломляющее впечатление на их умы, чтобы у них не осталось сомнений в нашем превосходстве! Я присмотрел несколько сражений, которые подойдут как нельзя лучше, но вы говорили, что вам нужна точная широта и долгота, не говоря уже о дате, времени и картах местности, а у меня нет с собой необходимых данных.
— Это не страшно. Мы просто фскочим на дер пони фремени унд поедем домой, унд ты смошешь фсё разузнать, а потом фернёмся как раз ф тот момент, когда отпрафились отсюда. Никто не узнает, кроме сершанта и маленькой Эрминтруды. Йа спрошу её, мошет, она захочет прокатиться.
Генерал проворчал, что дело слишком серьёзное, и они не могут позволить себе таких развлечений. Но Папа Шиммельхорн успешно соблазнил его.
— Зольдатик, — сказал он, — йа тебе скашу, что на сей раз ты смошешь сам прокатиться на дер пони. Пора тебе научиться, унд йа покашу, как это. Эрминтруда унд йа, мы фместе поедем обратно ф дер коляске.
Через несколько минут он вернулся с леди Эрминтрудой, которая, казалось, была в восторге от этой перспективы. Затем он предостерёг генерала, чтобы тот не прикасался к элементам управления, вставил на место небольшую часть механизма, которую он извлёк в качестве меры предосторожности на случай шалостей окружающих, и они отправились. Хотя трудно измерить время, проведённое в путешествии во времени, но его хватило, чтобы парочка в повозке углубила своё и без того тесное знакомство, а генерал ощутил головокружительный вкус радости от путешествия во времени. Когда они снова материализовались внутри конюшни, его прежняя угрюмость исчезла, и он не только открыл им дверь дома, но и пригласил угоститься. Когда он зашагал в свой кабинет, насвистывая «Гарри Оуэна*», Папа Шиммельхорн тут же подхватил Эрминтруду своими мускулистыми руками, позволил ей взвалить на плечо небольшой ящик эля и исчез с ней на лестнице.
* Марш 7-го кавалерийского полка США, одна из самых известных полковых песен американской армии.
Генералу потребовалось больше часа, чтобы закончить свои исследования, а затем он потратил ещё двадцать минут на подтверждение точных деталей в Пентагоне по телефону. Когда всё было готово, у него было четыре даты и места: 18 июня 1815 года, Ватерлоо; 25 октября 1854 года, Балаклава; 9 июня 1863 года, Бренди-Стейшн, Вирджиния; и 2 сентября 1898 года, Омдурман, Судан. У него также были подробные топографические карты каждой местности и схемы произошедших там знаменательных сражений.
Эрминтруда была взъерошена и сияла, а Папа Шиммельхорн, такой же взъерошенный, выглядел так, словно только что проглотил жирную канарейку, но генерал Поллард едва обратил на них внимание.
— Мне нужно ездить на этой лошади почаще, Папа! — воскликнул он, вскакивая в седло. — Это чудесно! Прямо как скачки с препятствиями!
— Только не трогай эти штюки, — предупредил Папа Шиммельхорн. — Просто шми на педали.
Они благополучно вернулись всего через несколько секунд после того как покинули Дракендоннерфельс, и Эрминтруда, поцеловав своего мага, ушла приводить себя в порядок. Генерал был в восторге.
— Надеюсь, эти монголы пришлют нам кого-то, кто действительно разбирается в военной науке! — воскликнул он.
Затем он уселся за стол и принялся показывать Папе Шиммельхорну, куда и когда им нужно будет отправиться на следующий день, делая точные зарисовки, чтобы они могли вести наблюдения, не слишком сильно рискуя быть застреленными, пронзёнными копьём или саблей, и размышляя о психологическом шоке, который, несомненно, испытают монгольские посланцы.
Они разошлись вскоре после наступления темноты: Папа Шиммельхорн предался приятным мечтам о хорошеньких кошечках, генерал — о фантастических поездках верхом на неслыханных доселе зверях, героических битвах против ужасных врагов и увесистых исторических трудах, в которых на века будет вписано его имя и славные подвиги.
Вскоре после рассвета они были разбужены Торфинном Торфиннсоном и сержантом Ледерби.
— Татары прибыли! — объявил Торфинн.
— Чёртовы гуки здесь! — заявил сержант.
Монголы действительно прибыли. Хотя они держались на почтительном расстоянии от внешних укреплений Дракендоннерфельса, которые преграждали доступ к перешейку со стороны материка, их численность казалась ошеломляющей, и даже генерал Поллард, впервые увидев их, был поражён. Каждый тумен состоял из десяти тысяч человек, а всего тут было, должно быть, около дюжины туменов. Кроме того, на некотором расстоянии был разбит грандиозный лагерь с огромными повозками, громадными войлочными юртами, стадами, загонами для лошадей и кострами для приготовления пищи.
— Что они теперь станут делать? — спросил генерал.
— Барон Торфинн говорит, что они будут ждать, — ответил архиепископ, — а затем сделают всё возможное, чтобы напугать нас. Что до меня, то, должен признаться, я уже ими напуган.
Монголы ждали. Они занимались воинскими упражнениями и демонстрировали искусство верховой езды. Их посланцы появились лишь к полудню — группа из трёх человек, медленно и торжественно направлявшихся к перешейку.
Граф Рудольф, приор тамплиеров и один мадьяр, говоривший по-монгольски, выехали им навстречу.
Представитель монголов потребовал немедленной сдачи замка и всех, кто в нём находится, включая мага и его волшебного коня.
Граф Рудольф наотрез отказался разговаривать с ним, поскольку тот был всего лишь командиром полка, не имеющим права вести переговоры с князьями.
Переговоры были прерваны, и последовали новые воинственные демонстрации. Затем выехала другая делегация. На этот раз её возглавлял командир тумена, и в неё входил племянник хана Бату. Граф Рудольф высокомерно передал гордое послание от князя пфальцграфского Вашингтона и Потомака, и делегация вернулась с ним.
Через час племянник хана Бату вернулся один. Его дядя, заявил он, пришлёт группу из трёх человек, чтобы они отправились на волшебном коне и повозке в земли странного князя и посмотрели, правду ли он говорит. Они встретятся на полпути между замком и ордой. Затем, если они не вернутся, или если, вернувшись, скажут, что он солгал, Дракендоннерфельс будет взят штурмом и сровнен с землёй, а каждое живое существо в нём будет жестоко убито.
Всё это произвело на Папу Шиммельхорна отнюдь не благотворное впечатление. Он сказал генералу, что предпочёл бы вернуться туда, откуда они приехали, где человек мог бы спокойно проводить время в мире и достатке, гоняясь за хорошенькими кошечками, и довод о том, что он бросит этим западную цивилизацию на произвол судьбы, оставил его совершенно равнодушным. Только когда Эрминтруда вмешалась физически, он наконец согласился.
Генерал Поллард и сержант Ледерби вооружились. Так же поступил и Торфинн Торфиннсон, эмоционально попрощавшись с Блюбелл. Они видели, как вдали их монгольские визави уже тронулись в путь. С рёвом фанфар перед ними открылись замковые ворота для вылазок. Конный отряд гарнизона стоял наготове, чтобы при необходимости выскочить и спасти их.
— Подождите, пока между нами не останется около двадцати ярдов, — приказал генерал, — а затем появляйтесь между нами с конём и коляской.
— Ладно, зольдатик, — не слишком радостно ответил Папа Шиммельхорн.
Генерал Поллард и Торфинн Торфиннсон решительно поскакали вперёд, сержант Ледерби держался в одном корпусе лошади позади, а рядом с ним — оруженосец, который должен был охранять лошадей. Четверо монголов приближались в аналогичном строю. По мере того как расстояние между отрядами сокращалось, никто не пытался напасть на них или каким-то образом помешать.
Генерал увидел, что старшему из предводителей монголов было лет шестьдесят. Ростом он был повыше своих соотечественников, подтянутый и крепкий, как гвоздь, в шлеме и доспехах из стали и лакированной кожи, просто одетый на монгольский манер, но с позолоченным и украшенным драгоценностями ятаганом персидской работы.
В этот момент Торфинн схватил его за руку.
— Смотри! — прошипел он. — Это сам Субэдэй!
Генерал Поллард не понял его слов, но это имя было ему отлично известно. Его охватил трепет при мысли о встрече с полководцем, который в самом деле проскакал как завоеватель от пустынь Монголии до Дуная, от Индии до самой северной Московии — трепет, сопровождаемый некоторыми опасениями. Он с мгновенным холодком осознал, что потребуется действительно великая кавалерия, чтобы произвести впечатление на обладателя этих бескомпромиссных базальтовых глаз.
Спутник Субэдэя был гораздо моложе и экипирован так же, но сверх этого нёс лук и два полных колчана; за ним следовал широкоплечий человек с восточными глазами и ассирийским носом, которого, в свою очередь, сопровождал рядовой солдат.
Затем, точно в срок, Папа Шиммельхорн материализовал пони времени и его коляску.
— Фот унд мы, зольдатик! — крикнул он и самым дружелюбным образом, какой только можно вообразить, помахал Субэдэю, но тот не помахал ему в ответ.
Монголы теперь приближались более осторожно. Они объехали пони времени. Они невозмутимо смотрели на своих будущих коллег по туру во времени. Затем состоялся холодный обмен приветствиями. Младший монгол был ещё одним родственником Бату, а человек с ассирийским носом оказался офицером неопределённого происхождения, который немного знал латынь.
— Для нас честь, — сказал генерал Поллард, — что знаменитый орлок* Субэдэй оказал нам такое доверие, прибыв лично, чтобы убедиться в мощи нашего оружия.
* Архаичная форма слова «воин» ( от голландского oorlog – война).
Субэдэй кратко ответил, что о доверии речи нет, ибо мир знает, что случается с теми, у кого хватает глупости предать монголов.
— Если ваше оружие действительно так могущественно, как вы говорите, — заявил он, — то будет правильным, если его оценю я сам, а не менее опытный офицер. Если же нет... — он жестом указал на орду позади себя.
Затем обе стороны спешились, передав поводья конюшим. Генерал учтиво поклонился Субэдэю, показывая, что тот должен первым сесть в повозку пони времени; затем последовал за ним, и оба командира сели бок о бок. Торфинн и младший монгол пристроились рядом, и наконец человек с ассирийским носом втиснулся к сержанту Ледерби. Тесно было всем, и слабые рессоры повозки жалобно застонали.
— На Ватерлоо! — раздался голос генерала.
— Поехали! — воскликнул Папа Шиммельхорн, наклоняясь вперёд и энергично качая педали.
Очертания фигур путешественников заколебались, тела окружило жемчужное мерцание. Их монгольские гости, слишком дисциплинированные, чтобы проявить хоть какие-то признаки страха, всё же с тревогой оглядывались по сторонам. Затем мир снова сформировался вокруг них, зелёный мир, полный воспоминаний о недавнем дожде — и о громе, громе в далёком небе и более близком грохоте от сконцентрированных орудий двух армий, сражающихся в долине на юге.
Генерал Поллард с точностью выбрал место и время их появления. Было, вероятно, около двух часов, и пехотные дивизии д’Эрлона, продвигаясь вперёд плотными фалангами, прорвались сквозь защитников Папелотте и Ла-Эй*, рассеяли голландско-бельгийскую бригаду на все четыре стороны и наступали на гребень, где изготовилась к броску пехота Пиктона.
* Фермы Папелотте и Ла-Эй во время решающей битвы при Ватерлоо служили одними из передовых оборонительных позиций английской армии под командованием герцога Веллингтона.
Теперь Субэдэй заинтересовался по-настоящему.
— Мы сами использовали такие громовые машины под Кай-фенг-фу, — прокомментировал он, — но ни разу в таком количестве и с таким эффектом.
В бинокль генерал рассмотрел контрудар Пиктона и увидел, как тот погиб. Затем его глазам открылось то, ради чего он и прибыл: великую атаку двух бригад тяжёлой кавалерии, союзной бригады, состоящей из королевских драгун, иннискиллингов и королевских шотландских серых, а также бригады лейб-гвардии, королевских драгунских гвардейцев и синих. Они с грохотом обрушились вниз на пехоту и французскую кавалерию, поддерживающую людей д’Эрлона. Они сметали всё на своём пути; а затем, игнорируя звуки собственных трубачей, призывавших к отступлению, пронеслись через долину прямо в самую гущу наполеоновских масс — где и были изрублены на куски.
Генерал Поллард поделился своим биноклем с Субэдэем.
— Ну, сэр! — воскликнул он. — Что вы об этом думаете?
— Сначала, — ответил покоритель Московии, — я думал, что они действовали хорошо. Но у них, похоже, мало здравого смысла или дисциплины. Им следовало немедленно перестроиться и отступить, потому что в таком случае они бы почти не потеряли людей и могли совершить ещё много великих подвигов. Кроме того, их лошади очень крупные, жирные и лощёные. Вероятно, они не могут позаботиться о себе сами, и их нужно кормить, как детей, и я сомневаюсь, что они могут вынести трудности лучше, чем лошади тевтонов и поляков.
Эта краткая критика ничего не потеряла при переводе, но не обескуражила генерала Полларда. Он объявил, что они переместятся на другой участок поля, и дал Папе Шиммельхорну команду пропустить час или около того. Когда они снова появились, маршал Ней только что бросил свои сгруппированные эскадроны на британскую линию, ведя атаку по грязной земле против орудий с двойным зарядом и подобных скалам каре британской пехоты. Они наблюдали, как эскадроны атакуют и рассыпаются, атакуют снова и погибают; и генерал, чуть не заржав от волнения, воскликнул, что если бы только ему довелось здесь командовать, то история была бы совсем другой!
Мнение Субэдэя о бедном Нее отнюдь не было лестным.
— Никогда, — заявил он, — я не видел командира со столь великим талантом к убийству своих собственных людей. Князь с Запада, вам придётся показать мне зрелища получше, чтобы впечатлить меня; пока что, даже с вашими громовыми машинами, я не видел ничего, что могло бы меня напугать, и никаких сил, с которыми мы не смогли бы справиться нашими способами ведения войны.
В этот момент они сами были атакованы небольшой группой отставших всадников, которые выглядели как полуобученные брауншвейгцы и были быстро отбиты двумя стрелами, выпущенными из лука младшего монгола, несколькими точными выстрелами из сержантского 45 калибра и одним быстрым рубящим ударом меча Торфинна. Четверо из них остались лежать на земле, двое, завывая, ускакали со своими товарищами, а сержант Ледерби получил себе на память отличную длинную саблю и драгунский шлем.
Этот инцидент повысил настроение Субэдэя, и когда пони времени перенёс их к Балаклаве, он даже с одобрением наблюдал за атакой тяжёлой бригады сэра Джеймса Скарлетта, состоящей из тех же полков, которые сформировали союзную бригаду при Ватерлоо, отметив, что этот командир, по крайней мере, был человеком дела, решительным и не идиотом. Однако атака лёгкой бригады всё испортила, и он ясно дал понять, что если бы лорд Кардиган был монголом, его ждала бы весьма мучительная участь.
Генерал Поллард был обескуражен. Он указал Субэдэю, что плохое командование не умаляет выдающихся качеств задействованных войск, от которых, под более компетентным командованием — например, его собственным — можно было бы ожидать множества военных чудес.
Субэдэй довольно любезно ответил, что сомневается в этом.
Следующей остановкой была Бренди-Стейшн, крупнейшее кавалерийское сражение Гражданской войны, и какое-то время генерал думал, что наконец-то начинает доносить свою мысль, потому что Субэдэй наблюдал за атаками и контратаками с всё возрастающим интересом, пока наконец кавалерия федералов, не сумев взять в плен Стюарта и его штаб, не отступила. Затем критика орлока развеяла его оптимизм, ибо Субэдэй больше всего интересовался маленькими громовыми машинами, которые носили в одной руке так много кавалеристов, как и сержант Ледерби. Для князя с Запада перспектива спасения западной цивилизации от монголов начала казаться довольно туманной.
Он осторожно посоветовался с графом фон Шиммельхорном.
— Я просто не понимаю этого человека, — сказал он. — Я показал ему в действии лучшую кавалерию Запада, и он совсем не впечатлён. Мы переместимся в Омдурман, и он сможет посмотреть, как британцы атакуют армию дервишей. Однако должен признаться, я не хочу слушать его комментарии, пока мы будем туда ехать. Папа, если ты не против, на этот раз я хотел бы сам оседлать пони.
— Ладно, зольдатик, — сказал Папа Шиммельхорн, искренне сочувствуя своему другу. — Только запомни — жми лишь на педали, унд не трогай больше ничего.
Он подождал, пока генерал сядет в седло, а затем присоединился к компании в коляске, едва сумев втиснуться рядом со своим названым братом, который, охваченный жаждой битвы, ворчал из-за того, что было упущено столько великолепных возможностей. Он подмигнул Субэдэю.
— Скоро, герр монгол, — пообещал он, — мы покашем фам кое-что, чего фы, возмошно, не забудете.
Генерал нажал на педали. Жемчужное мерцание вновь окутало их, и прошло несколько мгновений. Затем на землю внезапно обрушилось яростное жаркое солнце, подул горячий, словно из печи, ветер, их окружили выстрелы, крики и дикие вопли, и они оказались на поле Омдурмана.
Картографическая работа генерала была такой же точной, как и раньше, и регулировка устройств Папой Шиммельхорном была столь же чёткой — но Омдурман не был битвой, ведущейся по правилам. Там, где, согласно историческим данным, не должно было быть никого, оказалась толпа воющих дервишей. Двое из них мгновенно бросились на генерала со своими саблями; двое или трое других изо всех сил старались пронзить его копьями — и генерал Поллард отреагировал инстинктивно. Он вонзил шпоры в бока пони времени и резко осадил — или попытался осадить — влево.
Мгновенно битва исчезла; жемчужное мерцание мигало и гасло, колеблясь и дрожа; пони времени издал сухой, ржущий звук.
— Готт ин химмель! — закричал Папаша Шиммельхорн. — Зольдатик, что ты натворил?
Затем они оказались в другом месте и времени. На них почти опустилась ночь; в серо-чёрном небе не было видно солнца, и лил ледяной дождь. Явно шла война, но это была война, далёкая от Судана. Вдали слышалось рычание артиллерии и рёв разрывающихся бомб. В небе звучал угрожающий гул самолётов с поршневыми двигателями.
Пони времени и его коляска стояли в грязи на истерзанной взрывами земле, за густой живой изгородью, которая скрывала их от дороги. Рядом лежало несколько мёртвых немцев; немного дальше — несколько мёртвых американцев и один или два человека, которые, судя по каскам, могли быть британцами или канадцами.
Младшие монголы наполовину обнажили мечи, как и Торфинн Торфиннсон. Субэдэй, осознав, что произошло нечто непредвиденное, сидел напряжённый, как натянутый лук.
— Эй, генерал, сэр! — окликнул сержант Ледерби. — Похоже, мы снова во Франции, где-то около сорок четвёртого года.
Генерал слез с пони. Он со страхом смотрел на поцарапанные деревянные бока машины времени, где его шпоры вонзились в механизм. Реальность ситуации только начинала до него доходить, и она была отнюдь не из приятных. Он, ныне пятизвёздный генерал, в этом времени был всего лишь подполковником. Более того, он находился в зоне боевых действий с группой не имеющих права пребывать здесь очень необычных пришельцев, будучи при том на самом деле обойдён при повышении комендантом гарнизона в Форт-Кит-Карсоне, штат Оклахома. Наконец, здесь не только не было кавалерии, с помощью которой можно было бы впечатлить Субэдэя, но и существовала отчётливая возможность, что Субэдэй и все они могут навсегда застрять здесь, в двадцатом веке, в то время как в тринадцатом монголы захватят остальную часть Европы. Он с тоской осознал, что военное министерство могло бы вполне обоснованно отнестись к этому делу весьма неодобрительно.
— Папа, — взмолился он, с ноткой отчаяния в голосе, — вы... вы можете это починить, не так ли?
Папаша Шиммельхорн грустно покачал головой.
— Зольдатик, йа не знаю, пока не посмотрю внутрь. — Он открыл ящик с инструментами и достал отвёртку и плоскогубцы. — Ф любом слючае, йа попытаюсь.
Пока он приступал к работе, генерал Поллард взял себя в руки и оценил ситуацию. Неподалёку послышался зловещий рёв тяжёлых двигателей внутреннего сгорания и безошибочно узнаваемый, сотрясающий землю грохот гусеничных машин. Очевидно, требовались решительные действия, начиная с защитной маскировки.
— Сержант, — приказал он, — соберите достаточно касок с этих убитых для всей нашей компании. Обязательно возьмите одну или две британских. — Затем, подбирая латинские слова, он объяснил, что здесь воюет его собственный народ, что в тылу они нетерпимы к чужакам и могут быть не в настроении ждать объяснений, и что благоразумие требует, чтобы все выглядели как можно незаметнее.
С помощью Торфинна сержант собрал каски и раздал их. Он также выдал две винтовки и пару пистолетных ремней. Результат, хоть и не слишком убедительный, по крайней мере, был улучшением. Тем временем звук двигателей нарастал, и по дороге прогрохотал эскадрон лёгких танков, не заметив их.
— У вас есть успехи, Папа? — с тревогой спросил генерал Поллард.
— Йа нашёл ту деталь, которую ты сломал, — ответил Папа Шиммельхорн, — унд, мошет быть, смогу её починить. Но мне нушна более длинная отфёртка унд немного изоленты.
Полдесятка штурмовиков, летевших в том же направлении, что и эскадрон лёгких танков, с рёвом пронеслись у них над головами, тоже не обратив внимания.
— Сержант Ледерби! — крикнул генерал. — Нам срочно нужна длинная отвёртка и изолента! Где мы можем их достать?
К ним по дороге приближался грохот ещё более тяжёлых двигателей.
— Не знаю, сэр! — крикнул сержант в ответ. — Разве что, может быть, мы могли бы попросить их у экипажа одного из тех танков, что проезжают мимо!
Генерал Поллард был яростным противником танков и их использования, и его отталкивала даже сама мысль о том, чтобы одолжить инструменты у танкистов, но он был слишком великим человеком, чтобы потакать своим предубеждениям в столь чрезвычайной ситуации.
— Очень хорошо, — сказал он. — Выйдем на дорогу.
Они с трудом протиснулись сквозь мокрую живую изгородь и обнаружили, что на них надвигается ещё одна бронетанковая колонна, причём так быстро, что генерал даже не заметил, что Субэдэй и Торфинн Торфиннсон последовали за ними.
Он храбро вышел на дорогу и поднял правую руку. Сначала казалось, что ведущий танк обязательно его задавит, но он выстоял. Затем, со скрежетом шестерёнок и лязгом гусениц, танк замедлился и остановился. В люке его башни стоял крайне злой офицер.
— Ты, чёртов идиот! — проревел он. — Что, мать твою, ты о себе возомнил... — Он замолчал и внимательно всмотрелся сквозь мрак в лошадиное лицо генерала Полларда и пять звёзд на его каске.
— Полли! — завопил Джордж С. Паттон-младший. — Господи Иисусе, что они ещё выдумали? Никогда не думал, что доживу до того дня, когда ты окажешься выше меня по званию!
Он отдал честь, и генерал Поллард чётко ответил на приветствие.
— Какого чёрта ты здесь делаешь, Полли? — спросил Паттон, недоверчиво качая головой и глядя на Субэдэя, который теперь носил американскую каску и пистолетный ремень. — Кто это с тобой — Чингисхан?
У генерала Полларда внезапно возникло ужасное видение того, как Джордж С. Паттон увидит пони времени и его плетёную коляску и встретит Папу Шиммельхорна.
— Я выполняю секретное задание, Джордж! — рявкнул он. — Миссия крайней срочности, с... с нашими союзниками. Наше транспортное средство сломалось, и нам нужна длинная отвёртка и немного изоленты. С их помощью мы сможем произвести ремонт.
Паттон оглядел их с подозрением.
— Всё это кажется мне это очень странным, — сказал он и замялся. — Господи, это не Ледерби? — спросил он.
Сержант Ледерби вытянулся по стойке смирно.
— Рад вас видеть, сэр, и ваши три звезды тоже!
— И я рад видеть, что тебя повысили в звании, Ледерби, — засмеялся Паттон, глядя на его нашивки. — Никогда не думал, что ты дослужишься до такого, после всех этих 35-1440*. Ну, раз ты здесь, то полагаю, с тобой всё в порядке. Хорошенько позаботься о своём генерале, сержант!
* В армейской номенклатуре США тех лет — статьи уложения, касающиеся отпусков по болезни с потерями в жаловании.
Кто-то из танка протянул длинную отвёртку и рулон изоленты. Генерал Паттон передал их сержанту. Он снова отдал честь генералу Полларду. Двигатель танка взревел. Они отступили в сторону.
Пока мимо них грохотала длинная мрачная колонна, Субэдэй просто стоял и молча наблюдал. Только после того как исчез последний танк, он последовал за сержантом Ледерби обратно к пони времени.
Они сидели там под дождём, пока Папа Шиммельхорн производил ремонт, и Субэдэй задал генералу Полларду несколько вопросов гораздо более уважительным тоном, чем прежде. Сделана ли эта громадная повозка полностью из стали? Ему сообщили, что это так. И возит ли эта громадная повозка громовые орудия? Возит. И может ли она передвигаться без людей или лошадей? Может. И много ли их в армии князя? В армии князя их многие тысячи.
Затем Субэдэй сказал нечто, что потрясло генерала Полларда до глубины души.
— Если бы у нас были такие повозки, — сказал он, — нам не понадобились бы лошади.
Он также спросил, означает ли тот факт, что у офицера, с которым разговаривал князь, на каске было всего три звезды, его более низкое звание, и получил ответ, что это так. Он закрыл глаза и на несколько минут погрузился в безмолвное раздумье. Затем, очень спокойно, он сказал:
— Князь с Запада! Ты преуспел. Мы вернёмся в Азию и более не придём.
— Это хорошо, — надменно ответил генерал Поллард, благоразумно подавив желание сказать Субэдэю, что танки неэффективны, неразумны, неспособны к воспроизводству себе подобных и бесполезны для таких целей, как игра в поло и охота на лис.
Теперь, когда всё было улажено, сержант Ледерби достал бутылку генеральского бурбона, и к тому времени, когда Папа Шиммельхорн закончил с ремонтом, атмосфера стала вполне праздничной. Однако на обратном пути на пони времени ехал волшебник, а не князь, после того как он установил управление так, чтобы они вернулись не в момент своего отъезда — что могло бы убедить монголов, что всё это было наваждением, — а через некоторое время, не менее десяти часов.
Они материализовались там, откуда выступили в путь, и обнаружили, что их с обеих сторон ожидают торжественные делегации. Затем было официально объявлено решение Субэдэя, и произнесены слова прощания, которые были если и не совсем дружелюбными, то, по крайней мере, уважительными. Субэдэй в знак своего почтения подарил генералу Полларду свой украшенный драгоценностями ятаган. Генерал, в свою очередь, отдал монголу свой бинокль (которому было суждено через несколько сотен лет испортить душевное равновесие советского археолога, который раскапывал курган в Центральной Азии). А Папа Шиммельхорн великодушно послал хану Бату часы с кукушкой, которые впечатлили всех даже больше, чем волшебный конь.
Через несколько часов орда монголов исчезла, и граф Рудольф, хоть и призывавший к осторожности, учитывая долгую историю татарского коварства, объявил, что торжества начнутся на следующее утро и убедил своих гостей остаться, по крайней мере, на несколько дней, пока спасение христианского мира не будет подтверждено с большей уверенностью.
В ту ночь они весело пировали, и миссис Поллард, которая очень беспокоилась о своём муже, прекрасно сыграла свою роль гордой принцессы, хотя и призналась генералу, что немного устала от отсутствия санитарных удобств в тринадцатом веке. Торфинн Торфиннсон встал с кружкой эля, чтобы произнести пылкую речь об уме своего названого брата и героизме князя пфальцграфского, восхваляя их обоих не только за спасение христианского мира, но и за то, что они принесли в Дракендоннерфельс его самый прекрасный цветок, отчего Блюбелл нежно покраснела. Затем он пообещал сочинить поистине героическую сагу, в которой будет рассказана вся их история, включая все сражения и их собственную кровавую битву, и даже щедрую раздачу сержантом Ледерби генеральского виски.
Наконец они легли спать, и вскоре к Папе Шиммельхорну на цыпочках прокралась служанка, прошептала ему, чтобы он вёл себя тихо, как мышка, и провела его через секретный проход в покои Эрминтруды.
По настоянию графа (и Эрминтруды) они пробыли в Дракендоннерфельсе пять дней, пока быстрые гонцы сообщали об отступлении монгольских войск из всех тех европейских стран, которые они опустошили и оккупировали; и с каждым днём всё больше и больше вельмож, как церковных, так и государственных, прибывали в замок, чтобы отдать дань уважения своим великим спасителям; и каждую ночь служанка приходила на цыпочках в спальню Папы Шиммельхорна, чтобы провести его к милой киске.
На самом деле торжества могли бы затянуться на неопределённое время, если бы великий волшебник не похвастался князю пфальцграфскому о награде, которую он регулярно получал — что было бестактно с его стороны, поскольку самому князю никогда не разрешалось покидать поле зрения миссис Поллард. Действительно, она начала немного раздражаться. На третий день Торфинн Торфиннсон весьма официально попросил у князя руки Блюбелл, и князь переложил эту ответственность на супругу. Она, разумеется, спросила Блюбелл, и та сказала:
— Послушайте, миссис Поллард, дело не в том, что я не хочу готовить для вас. Вы и генерал были по-настоящему добры ко мне. Но если я останусь здесь и выйду замуж за этого здоровенного шведа, чёрт возьми, я не просто перестану быть никем, я стану баронессой. Это я буду говорить прислуге, что делать. Кроме того, как он говорит, у меня хорошие зубы, и у нас должны родиться очень хорошие сыновья, если мы поработаем над этим, — а у меня есть предчувствие, что так и будет. — Она снова покраснела. — И когда-нибудь у нас будет свой замок, и — чёрт возьми, миссис Поллард, — это не так уж плохо. Я выросла на ферме с туалетом на три дыры.
Миссис Поллард расплакалась, обняла её и сделала всё возможное, чтобы забыть, что ей будет очень трудно найти другого повара, и отдала ей всю свою бижутерию и настоящий маленький сапфир в качестве свадебного подарка.
Брак был торжественно отпразднован на следующий день архиепископом Альберихом, который отменил обычную церемонию оглашения ввиду высокого положения участников; а Папа Шиммельхорн, который в качестве названого брата жениха выступал шафером, подарил им свои последние оставшиеся часы с кукушкой, чтобы они повесили их над брачным ложем.
По настоянию миссис Поллард — она сказала генералу, что подцепила блох — они отбыли на следующий день, после того как Папа Шиммельхорн пообещал Эрминтруде вернуться как можно скорее. Им разрешили уехать только после того, как было произнесено много речей, поднято бесчисленное количество тостов и им преподнесли неисчислимое количество богатых подарков.
Затем, в большом зале, где миссис Поллард впервые появилась на волшебном коне, они попрощались. Папа Шиммельхорн поцеловал Эрминтруду и сел в седло. Миссис Поллард, плача, помахала Блюбелл на прощание. Генерал и сержант Ледерби отдали честь и щёлкнули каблуками. Раздались громкие ликующие возгласы собравшейся толпы…
И затем они вновь оказались между стойлами на конюшне Полларда.
— Что ж, — заметил генерал, — всё пошло не совсем так, как мне бы хотелось, но, по крайней мере, я видел Ватерлоо, Балаклаву и Бренди-Стейшн, — и, в конце концов, спас западную цивилизацию от монголов.
— Должна сказать, что приятно снова оказаться дома, — сказала миссис Поллард, — где меня ждёт горячая вода и прекрасный душ!
Миссис Ледерби встретила их у боковой двери. Она неодобрительно посмотрела на них, когда они вошли.
— Где ты был, Ледерби? — потребовала она. — Ты ушёл с генералом, и надеюсь, у тебя не было таких серьёзных неприятностей, как в тот раз в Форт-Майерсе. Но ты мог бы сказать мне, что тебя не будет целых два дня. Я уже собиралась звонить в полицию.
— Тфа дня? — воскликнул Папа Шиммельхорн. — Нас не было тфа дня?
— Совершенно верно, — сказала миссис Ледерби, — и эта бедная старушка ждёт вас здесь с самого завтрака. Изнервничалась, я полагаю, хотя она и старалась не показывать этого.
Внезапно Папа Шиммельхорн понял, что, возможно, его импровизированный ремонт пони времени оказался не таким тщательным, как он думал, — по крайней мере, в том, что касалось точности перемещения из прошлого в настоящее.
— Унд где эта старушка? — спросил он тихим голосом.
— Совсем недавно она сидела вот здесь, у окна, — сказала миссис Ледерби. — Я думаю, бедняжка высматривала вас. Интересно, куда она делась?
Папа Шиммельхорн почувствовал ужасное уныние.
— Зольдатик, — сказал он, — я думаю, нам, фозмошно, стоит пойти на конюшню и удостофериться насчёт машины фремени.
Генерал мрачно кивнул, и они вышли вместе.
Они вошли в конюшню. Пони времени и коляска исчезли. Там не было никого, кроме Мамы Шиммельхорн, которая кормила лошадей сахаром.
— Мама! — воскликнул Папа Шиммельхорн. — Где моя маленькая машина фремени?
Мама Шиммельхорн улыбнулась, и её улыбка не слишком тонко напомнила мужу о монгольском завоевании.
— Я нашала на рычаги, — сказала она, — унд затем она уехала. Но не фолнуйся. Фместо этого мы купим дер генералу подстафку для зонта ф дер прихошую.
Мама Шиммельхорн сама была виновата в том, что в преклонном возрасте восьмидесяти с лишним лет, пребывая в самом расцвете зрелости и мужской силы, Папа Шиммельхорн изобрёл свою сыворотку долголетия, предназначенную продлить человеческую жизнь — или, по крайней мере, жизнь Папы Шиммельхорна — на пятьсот лет. Если бы она не застала его на месте преступления с пышной сорокалетней вдовой Сиракузой и — после того, как её подозрения подтвердились — воздержалась от приглашения пастора Хундхаммера стать свидетелем крайне болезненной конфронтации, тот никогда бы не произнёс свою язвительную диатрибу о неблагоразумии старых мужчин, которые тратят свои последние годы на похоть и распутство, Папа Шиммельхорн не принял бы это так близко к сердцу, и Бамби Сиракузе не было бы нужды связываться с мафиозной семьёй, к которой принадлежал её покойный муж Джимми «Капризный палец» Сиракуза — хотя это, разумеется, произошло только после того, как они с Мамой Шиммельхорн заключили свой позорный союз.
Выслушав от супруги бесконечный список его измен, Папа Шиммельхорн при первой же возможности укрылся в своей подвальной мастерской. Именно там, в свободные часы, когда он не работал бригадиром на фабрике Генриха Людезинга по производству часов с кукушкой и не предавался своему более серьёзному хобби, его душа находила утешение, а гениальность воплощалась в полной мере. Но на этот раз он не находил утешения даже здесь. Нежно 1922 Stanley Steamer touring car с паровым двигателемпотрогав помятое левое ухо, за которое Мама Шиммельхорн привела его домой, и скорбно ощупывая повреждённые рёбра, по которым пришёлся удар острым наконечником её чёрного зонта, он уселся за свой рабочий стол. Там, перед ним, стоял его «Стэнли Стимер» 1922 года с открытым кузовом, выкрашенный в британский гоночный зелёный, на который он когда-то установил антигравитационное устройство собственного изобретения. Там была его сокровищница из старых велосипедных рам, выпотрошенных пишущих машинок, зазубренных шестерёнок и перепутанных пружин. Дальше лежали его свёрла и стамески, тиски, кучи древесной стружки и невероятные электроинструменты, по-видимому, извлечённые из мёртвых пылесосов. А рядом с ними сидел его старый друг Густав-Адольф, хлеставший своим длинным полосатым хвостом, громко мурлыкавший и, очевидно, наслаждавшийся пухлой мышью, которую он пожирал.
— Ах, Густав-Адольф, ты не понимаешь! — Напрягая свои могучие бицепсы, Папа Шиммельхорн удручённо застонал. — Посмотри на меня! Йа как нофенький — спроси мою маленькую Бамби, если не феришь! Но старый Хундхаммер праф. Мошет быть, фсего десять лет, мошет, пятнадцать — а потом больше никаких погонь за красифыми маленькими кисками. Фсе кончено — такая утрата!
При мысли обо всех дамах, молодых, средних лет, и даже хорошо сохранившихся пожилых, которым теперь суждено быть безвозвратно обделёнными, слеза выступила в уголке его ярко-голубого глаза; и Густав-Адольф, который прекрасно его понимал, заворчал в знак сочувствия, подтолкнул к нему лапой останки мыши и сказал на кошачьем:
— Давай, съешь это, приятель, и почувствуешь себя намного лучше!
Он немного подождал, и когда его предложение проигнорировали, философски доел мышь сам.
— Но дело не только ф кисках, — вздохнул Папа Шиммельхорн. — Такоф дер мир. Помни, Густав-Адольф, йа гений. Некоторое время ф Женеве герр доктор Юнг платил мне за то, чтобы йа сидел, слушая унд читая старые книги унд много глюпых нофых, а когда йа спрашифал его, зачем это надо, он просто усмехался и гофорил: «Не фолнуйся, Папа. Когда-нибудь оно фсплыфёт из подсознания». И он был праф. Унд ишшо, — он указал на недавно изготовленные великолепные часы с кукушкой, висящие на стене, — ишшо йа худошник. Смотри! Я сделал это для моей маленькой Бамби — единстфенные ф мире дер часы с кукушкой категории X, настроенные на дфенадцать позиций, унд с кфартетом кукушек фместо только одной.
С грустью он повернул стрелки на двенадцать часов. Квартет кукушек — два тенора, баритон, бас — услужливо вышел и пропел время.
Густав-Адольф напрягся; затем, вспомнив предыдущий опыт общения с разнообразной шиммельхорновской орнитофауной, с отвращением расслабился.
Кукушки вернулись в свой домик. Большая дверь под ними распахнулась и оттуда выехала роскошная крошечная кровать в стиле Людовика XVI; на ней, в миниатюре, лежали миссис Сиракуза и неизвестный молодой человек. Папа Шиммельхорн с сентиментальным видом довольно долго наблюдал за ними.
— Йа не фыстафляю себя напоказ, — объяснил он Густаву-Адольфу. — Это скромность, потому что йа гений. — Он вздохнул. — А теперь Мама разозлила мою маленькую Бамби, и пастор Хундхаммер нанёс удар. — Папа покачал головой, жалея себя. — Трагедия — предстафь себе! Сейчас, когда йа чуфстфую себя настолько хорошо, что наферно прошифу ишшо пятьсот лет — унд всё обрезали…
Он остановился. Подсознание, которое так заинтриговало Юнга и, вероятно, оказалось бы ещё более интригующим для герра доктора Фрейда, стремительно и бесшумно включило высшую передачу. Его глаза сузились, просчитывая вероятности.
— А почему бы и нет? — спросил он Густава-Адольфа. — Пятьсот лет, фосмошно, не слошнее, чем антиграфитация или гнурры! — Он сделал паузу, чтобы обдумать открывающиеся возможности. Количество милых кисок, за которыми можно было бы успешно гоняться полтысячи лет, казалось практически неограниченным. Папа просиял.
— Мошет быть, это сработает! — воскликнул он восхищённо. — Ф любом слючае, мы попробуем. И если я со фсем спрафлюсь, Густав-Адольф, то и тебе дам немношко. Мошет быть, тебе хфатит фсего на сто лет, потому что ты кот, но это лючше, чем фсего два или три, не так ли?
— Мрряуф, — решительно заявил Густав-Адольф.
Папа Шиммельхорн подмигнул ему. Он предупреждающе указал на верхний этаж.
— Только помни! — прошептал он. — Маме — ни слофа!
На несколько недель он стал образцовым мужем. Когда Папа не трудился на фабрике часов с кукушкой, большую часть своего свободного времени он проводил либо в своей мастерской, либо в публичной библиотеке, усердно изучая трактаты по генетике, цитологии, цитогенетике, биохимии и множеству других предметов, которые он не понимал, но его подсознание усваивало их крайне эффективно. Он углублялся в научные труды о брачных обычаях шалашников, приготовлении эфирных масел и сложных эфиров, имитации ирландского виски, электронных чудесах космической эры, проктологии для начинающих, гипнозе, герпетологии, а также о магических и терапевтических свойствах древней китайской фармакопеи. Иногда он совершал небольшие таинственные покупки, и через некоторое время Мама Шиммельхорн начала замечать странные испарения, исходящие из подвала, некоторые приятные и даже соблазнительные, другие нездоровые и отталкивающие, но его поведение временно усыпило её подозрения. Теперь каждое воскресенье, впервые за шестьдесят три года их супружеской жизни, он сопровождал её в церковь и, к большому удивлению всех, именно его могучий голос задавал тон в каждом гимне. Более того, во время его первого визита, когда пастор Хундхаммер отказался от своей подготовленной проповеди, чтобы произнести другую, импровизированную на тему Содома, в библейские времена бывшего нечестивым городом, а ныне могущего означать «старых обнаглевших диких оскотинившихся мужчин», «АМИНЬ!» которое он произнёс, было поистине душераздирающим.
Подруги Мамы Шиммельхорн вместе с пастором Хундхаммером радовались его исправлению. Мужчины из числа прихожан, включая его работодателя, старого Генриха Людезинга, начали злорадно шептаться, что Папа наконец-то теряет способности, которым они завидовали. А тем временем программа НИОКР в подвале продвигалась к своему триумфальному завершению.
Естественно, Папа Шиммельхорн чувствовал волнение, но он был не из тех, кто оставляет хоть что-то на волю случая.
— Мы сначала дадим это мышкам, — сказал он Густаву-Адольфу, глядя на мутную, дурно пахнущую жидкость в банке из-под маринадов. — Мошет быть, ты потрудишься унд наловишь их? На первых порах хватит десяти или дфенадцати штюк. — Он взглянул в зелёные немигающие глаза своего друга, вздохнул и вышел, чтобы купить белых мышей в зоомагазине.
Нам нет нужды детализировать ни ингредиенты, которые вошли в его конечный продукт, ни кажущиеся несвязанными и, безусловно, антисанитарные процессы, с помощью которых он был получен, но в нём присутствовали элементы его собственного тела, одна или две незначительных детали, которыми (неохотно) поделился Густав-Адольф, и множество других материалов из совершенно неожиданных областей животного, растительного и минерального царств. Наконец банки из-под маринадов были подвергнуты тонкой обработке под старинным рентгеновским аппаратом, ветераном нескольких стоматологических кабинетов, перед которым причудливо изогнутый кристалл совершал заводной механический танец над тем, что выглядело как пьяная дифракционная решётка. В результате получилось три жидкости: одна уже упомянутая выше, другая похожая на жидкую горгонзолу, в которой что-то извивалось, и ярко-красная, которая испускала пары, слегка шипела и пахла моллюсками.
Первые прибывшие белые мыши, оставленные без всякой защиты, кроме обувной коробки, быстро погибли, когда Папа Шиммельхорн вышел из комнаты на несколько минут. Вторая партия, получившая жёлтую жидкость, пока Густав-Адольф переваривал их предшественников, закатила свои глаза-бусинки и умерла мгновенно. Третья партия, поглотив жидкую горгонзолу, жутковато мерцала около тридцати секунд и исчезла.
— Ах! — пробормотал Папа Шиммельхорн. — Я наферное софершил ошибку с дер измерением. Ладно, попробуем ишшо раз!
Четвёртая партия, численностью примерно во взвод, жадно выпила моллюсковый препарат. Затем, одна за другой, мышки быстро ослабели. Они съёжились, их мех поредел и потускнел, а глаза померкли. Они тоже сдались и умерли.
Было только одно исключение — довольно щетинистая мышь, немного крупнее остальных. Она тоже, казалось, съёжилась. Её мех изменил свою текстуру и оттенок. Но глаза сохранили свой блеск, и теперь она в самом деле казалась крепче, чем раньше.
Папа Шиммельхорн подхватил его с радостным криком. Он распахнул дверь, чтобы впустить крайне раздражённого Густава-Адольфа, изгнанного после провала с первыми мышами.
— Смотри, Густав-Адольф! — воскликнул он. — Мошет быть, это сработало! Герр Маус жиф унд здороф! — Он сунул мышь под нос своему коту — и та пискнула, подскочила и яростно укусила его.
Никогда, даже в своей беспорядочной драчливой кошачьей юности, Густав-Адольф не был укушен мышью. Потрясённый до глубины души, он взвыл, отпрыгнул назад и присел, подозрительно рыча. Мышь спрыгнула с верстака и убежала через дверь.
— Это сработало! — вскричал Папа Шиммельхорн. — Для мышей это даст, мошет быть, десять лет, для кошек лет сто, а для меня пятьсот — предстафь только! Пять сотен лет погони за хорошенькими кисками! — Он пустился в пляс. — Блондинки, Густав-Адольф! Брюнетки унд рышие, стройные унд пухлые, а мошет быть и маленькие дефочки из Китая и Йапонии!
Он посмотрел вниз. Густав-Адольф, забыв о мыши, как раз допивал остатки жидкости из блюдца.
— Майн готт! — Папа Шиммельхорн потянулся, чтобы остановить его. — Ишшо нет, Густав-Адольф! Сначала мы профедём эксперименты! Это слишком опасно.
Он опоздал. Густав-Адольф в последний раз лизнул блюдечко и сел, чтобы облизаться. Папа Шиммельхорн смотрел на него с опаской, но ничего не произошло. Кот не съёжился. Его мех и глаза сохранили свой привычный блеск. Возможно, мордочка у него внезапно чуть поседела, но даже в этом не было полной уверенности.
Внезапно Папу Шиммельхорна осенило.
— Окей! — взревел он, подняв банку из-под маринадов, как викингский рог. — Это сработало с герром Маусом, потому што он был Старым Обнаглефшим Мышом! Это сработает с Густавом-Адольфом, потому что он Старый Обнаглефший Мурлыка! Ах, из-за Хундхаммера мы долшны назвать это сыфороткой С.О.Д.О.М.! — Ярко-красная жидкость вскипела и забурлила. — Фот так, до дна! Смотри, прямо как герр доктор Тшекилл унд мистер Хайд! — Он сделал мощный глоток.
Жидкость пошла очень гладко, достигла дна, взболтнулась, подпрыгнула и мгновенно распространилась по всему его организму. Папа ощутил это каждым нервом и мускулом, каждым органом, каждым кровеносным сосудом. Внезапно он почувствовал себя обновлённым. Он не изменился, просто его гарантия внезапно была продлена — и безоговорочно.
Папа потянулся так, как не потягивался с семнадцати лет. Густав-Адольф последовал его примеру. Они заговорщицки уставились друг на друга.
— Сегодня фечером мы пойдём нафестить мою маленькую Бамби, — сказал Папа Шиммельхорн. — Когда йа подарю ей часы с кукушкой категории X и расскашу, что ишшо пятьсот лет буду полон огня, мошет быть, она простит меня за то, что йа не сказал, что шенат, унд про Маму. Но пока что, — он поднял Густава-Адольфа на плечо — у нас есть целый день, так что мы пойдём прогуляться, чтобы нафестить Черри Блюменхаймер, которая милая унд розофая, унд у которой есть милая маленькая сиамская киска. Мы оба пофеселимся.
А в столовой прямо у них над головой Мама Шиммельхорн сняла микрофон с не требовавшегося ей в принципе слухового аппарата, который она прижимала к полу, выпрямилась в своём строгом чёрном платье, потрясла жёстким чёрным зонтом и прошипела:
— Фот так, значит! Ты фсё ишшо хочешь шшупать голых женшшин без одежды, унд так пятьсот лет! Ну, погоди — мы это испрафим!
Мать Уистлера
Какое-то мгновение она просто стояла, дыша огнём и выглядя как нечто среднее между матерью Уистлера* и Судным днём. Её сомнения вновь пробудились несколько дней назад, в субботу, когда Папа Шиммельхорн рассеянно ущипнул за соблазнительно округлую попку мисс Жасмин Йоргенсен, секретаршу Генриха. Она начала сомневаться не только в искренности его слов, но и в том, что он затевает. Теперь она знала.
* «Мать Уистлера» — известная картина американского художника Джеймса Уистлера, где изображена его мать, Анна Уистлер.
— Предатель! — пробормотала она. — Так ты не гофорил, что шенат!— И вдруг она обнаружила, что смотрит на Бамби Сиракузу — главный жупел её последних недель — не как на разрушительницу семьи, не как на квинтэссенцию женской порочности, а как на хрупкую сестру, которую в равной степени предали.
Она подождала, пока не увидела, как Папа Шиммельхорн и Густав-Адольф свернули за угол. Затем позвонила миссис Сиракузе. Её восприняли не слишком тепло, и потребовалось несколько минут, чтобы убедить Бамби в своих добрых намерениях. Она заявила, что не знала, что Папа Шиммельхорн выдавал себя за холостяка. Затем извинилась за вторжение в будуар Бамби, за то, что сделала это в компании пастора Хундхаммера, и за нападение на неё с зонтиком. Мама выразила сочувствие невинной молодой женщине, которую так жестоко обманули.
— И впрямь у вас хлопот полон рот, миссис Ш., — сказала Бамби, с удовольствием потягиваясь своими тёплыми ста шестьюдесятью фунтами под розовым пеньюаром. — Я очень рада, что вы позвонили. Это по-настоящему тяжело, когда такой старый козёл, со всем своим огромным опытом, можно сказать, пользуется такой маленькой девочкой вроде меня, которая была настоящей девственницей почти до того момента, как вышла замуж за Сиракузу, упокой господь его мерзкую душу!
— Опыт? — воскликнула Мама Шиммельхорн. — Шестьдесят три года такого опыта, унд однашды даше с целым дамским струнным кфартетом ф Ефропе! Унд теперь он делает так, чтобы продершаться ишшо пятьсот лет. Это фозмутительно!
Бамби подавилась пивом, которое потягивала, закашлялась и наконец произнесла:
— К-как это? Повторите.
— Он гений, — сообщила ей Мама Шиммельхорн, а затем рассказала ей всё о том, как функционирует подсознание Шиммельхорна, и о его изобретениях, которые не могли понять даже великие учёные, но которые всегда работали, и подробно описала успешные эксперименты, о которых ей удалось подслушать.
— Вы ведь меня не наё… — то есть не разыгрываете? Не так ли, миссис Ш.?
Мама Шиммельхорн заверила её, что нет.
Наступила внезапная тишина. Бамби Сиракуза была человеком, способным выжить в чрезвычайно суровом обществе. Там, где Папа Шиммельхорн видел всего лишь пятьсот лет чистого веселья, а Мама Шиммельхорн угрозу пяти веков грязного греха, она тут же почувствовала запах денег — и немалых.
Её мозг заработал так же быстро и эффективно, как любое изобретение Шиммельхорна.
— Что за грязная, низкая, озабоченная шовинистическая свинья! — воскликнула она. — Мама, вы хоть представляете, что задумал этот старый ублюдок?
— Он хочет прошить пять сотен лет, чтобы играть с голыми женшшинами, — довольно точно ответила Мама Шиммельхорн.
— Вы чертовски правы! И это ещё не всё. Он и остальные старые козлы собираются оставить всё это себе! Скажите мне, почему он не может поделиться этим с нами, девушками? Почему мы не можем трахаться пятьсот лет? Я скажу вам почему! Потому что они всегда так с нами обращались, вот почему!
— Шенское осфобошдение! — провозгласила Мама Шиммельхорн. — Фот что нам нушно!
— Вы можете повторить это ещё раз, Мама? И я знаю именно ту девушку, которая может нам помочь. Её зовут Вэйл Каникатти. Она возглавляет ма… — то есть она босс Женского освободительного движения в этих краях. Я немедленно всё устрою. Мы соберёмся и выпьем по глотку. Она скажет нам, что делать.
— Я не буду пить глоток, — сказала Мама Шиммельхорн, — но, фозмошно, фыпью чашку чаю.
— Ладно, устроим чаепитие. Просто оставайтесь у себя, дорогая. Она пришлёт за вами машину. Вы думаете, что старик будет где-то поблизости?
Мама Шиммельхорн ответила, что старик ушёл гоняться за хорошенькими кисками, и Бамби негодующе пообещала, что Женское освобождение живо вызволит её оттуда, прежде чем он успеет снова появиться.
Они прервали разговор взаимными выражениями привязанности и уважения. Мама Шиммельхорн, приняв немного «Моген Давида»*, чтобы успокоить нервы, позвонила пастору Хундхаммеру и излила ему свои печали, глубоко шокировав его и заставив возмутиться осквернением Папой Шиммельхорном библейских семидесяти лет**. Однако он заметил, что было бы действительно чудесно, если бы человек мог прожить пятьсот лет, чтобы служить господу, и Мама Шиммельхорн, вовремя вспомнив о его мужском начале, не сказала ему ни слова о той роли, которую Движение за освобождение женщин собиралось сыграть в наказании её мужа.
* Американское кошерное вино, ставшее популярным у широкой публики.
** Псалтирь 89:10.
Тем временем Бамби, очень взволнованная, позвонила Вэле Каникатти, которую — как и все остальные — она боялась до ужаса. Родившаяся где-то между Макао и Харбином, ничего не знавшая о своём происхождении, миссис Каникатти выросла, разговаривая на многих экзотических языках — с лёгким акцентом на каждом — и практикуя множество малоизвестных и незаконных искусств. Последней её школой, где Вэлу застала Вторая мировая война, был один из самых модных и дорогих борделей Шанхая. Там, после освобождения Китая, её обнаружил полковник-квартирмейстер, который купил Вэлу, увёз в Канзас-Сити в качестве военного трофея и женился на ней. Он прожил несколько недель, прежде чем погиб в результате несчастного случая в быту, и за ним довольно быстро последовали дантист из Литл-Рока, брокер по недвижимости из Феникса и инвестиционный консультант из Беверли-Хиллз, которые любезно оставили ей всё, чем обладали на момент смерти. Наконец, в Нью-Хейвене, она вышла замуж за Луиджи — «Лаки Луи» Каникатти, к которому питала искреннюю привязанность и была его верной помощницей, пока он тоже не скончался, как ни удивительно, по естественным причинам. В этот момент она просто взяла всю власть в свои руки, и несколько самцов-шовинистов, оспаривавших её преемственность, закончили свою карьеру в бетонных гробах под несколькими фатомами загрязнённой воды. Её знали как Крёстную мать, и её слово было законом.
Возможно, из-за того, что она хорошо преуспела в мире, который якобы считался чисто мужским, идея выдать себя за местного лидера Женского освобождения привела её в восторг. Поскольку те, кто был знаком с ней, знали, что её лучше не обманывать, она ни разу не усомнилась в том, что в рассказе Бамби есть хотя бы доля правды. Но там, где Бамби почувствовала только запах денег, она мгновенно ощутила запах власти. Вэла любезно пообещала прислать лимузин за Мамой Шиммельхорн и присоединиться к ним на чаепитии.
Однако сначала она связалась с представителем незаметной, но процветающей южноамериканской импортно-экспортной фирмы, возглавляемой бывшим эсэсовцем, которая торговала запрещёнными фармацевтическими препаратами. Затем позвонила по незарегистрированному номеру и договорилась о встрече со старым знакомым, который теперь работал на одну крупную страну за железным занавесом. Наконец, отдав необходимые приказы своим мафиози, она порылась в своём гардеробе в поисках одежды, которая придала бы ей больше правдоподобности в новой роли, и остановила свой выбор на паре полосатых брюк-клёш, водолазке в красно-бело-синюю полоску с символом мира и яркой клетчатой куртке свободного покроя, оставшейся от покойного мистера Каникатти.
Тем временем пастор Хундхаммер не сидел без дела. Как только Мама Шиммельхорн повесила трубку, он позвонил своему любимому прихожанину и финансовой опоре, Генриху Людезингу, чтобы сообщить ему волнующую новость, и Генрих немедленно бросился к трансатлантическому телефону, чтобы проинформировать кузена своей жены Альбрехта, управляющего директора Ш.И.В.А., гигантского химического концерна в Цюрихе. Мисс Жасмин Йоргенсен, подслушивавшая разговор по внутреннему телефону, тут же устроила перерыв на кофе, чтобы предупредить школьного друга по имени Хоуи, который работал в сомнительной детективной конторе и агентстве промышленной безопасности, и которого ей каким-то образом удалось перепутать с Джеймсом Бондом. А молодой человек из офиса кузена Альбрехта тайком отправил зашифрованную телеграмму вице-президенту голландского картеля, который был самым грозным соперником концерна Ш.И.В.А. К тому времени, когда лимузин Вэлы Каникатти прибыл за Мамой Шиммельхорн, силы поразительной алчности и безжалостности уже нацелились на Папу Шиммельхорна и его сыворотку С.О.Д.О.М.
Чаепитие Бамби Сиракузы прошло с большим успехом. Мама Шиммельхорн более или менее ожидала, что глава Женского освобождения окажется сварливым мужеподобным существом с низким басом. Вместо этого она обнаружила женщину, которая в юности, безусловно, была очень красива, и которая даже сейчас — если не считать её широких финских скул, странной одежды и сигары — выглядела как богатая, хорошо сохранившаяся вдова преуспевающего брокера или нейрохирурга. Крёстная мать была очень женственной. Даже чёрные глаза не выдавали её — что, к своему огорчению, обнаружили довольно многие заинтересованные мужчины. Она очень скромно пила свой чай, который щедро сдабривала ромом «Лемон Харт» и слушала печальную повесть Мамы Шиммельхорн, сочувственно комментируя мягким музыкальным голосом. Сопровождающие её мужчины с агатовыми глазами, которые были водителем и лакеем на борту лимузина, своим почтением показывали, кто здесь главный; и когда Вэла говорила о жестоком угнетении, которому так долго подвергался её пол, она ничем не намекнула, что её собственный интерес к этому животному мужского пола помимо финансовых аспектов был постельным, или что она находила предполагаемую потенцию Папы Шиммельхорна столь же интригующей, как и его сыворотку.
Ей потребовалась всего минута, чтобы принять решение.
— Эта сыворотка не принадлежит ему одному, дорогая, — сказала она своей гостье. — Даже не думайте об этом! В этом штате действует закон об общей собственности супругов, и половина прав на неё принадлежит вам. У Женского освобождения есть адвокаты, которые займутся всем этим для вас. Всё, что вам нужно сделать, это выдать мне то, что они называют доверенностью, чтобы мы могли действовать от вашего имени.
Мама Шиммельхорн, очень впечатлённая, с благодарностью ответила, что это в самом деле будет очень мило.
Миссис Каникатти подозвала одного из своих мафиози.
— Немедленно позови сюда Вузи, — приказала она. — Скажи ему, что это для доверенности. — Затем она налила Маме Шиммельхорн ещё одну чашку чая. — И я думаю, что нам лучше на время вывести вашего грязного старикашку из обращения, — продолжила она с огоньком в глазах. — У меня есть нечто вроде… ну, дома отдыха за городом. Ребята отвезут его туда и будут охранять, просто чтобы у него не было шанса продать сыворотку у вас из-под носа. Мы скажем ему, что действуем от вашего имени. Затем, если он не даст нам формулу, мы попросим наших женщин-учёных её проанализировать.
— Так ему и надо! — мрачно сказала Мама Шиммельхорн. — Но, мошет быть, фам будет легче, если малшики останутся дома, а фы пришлёте фместо них хорошенькую дефушку.
Крёстная мать и Бамби моментально оценили мудрость этого аргумента, и Бамби, возможно, даже с несколько излишним рвением, вызвалась послужить приманкой.
— Мама сказала, что это должна быть хорошенькая девушка, дорогая, — проворчала миссис Каникатти. — Мы пришлём Диану из… э-э… ночного клуба. Она блондинка, с восхитительной фигурой — отличная приманка для старого козла… Пит! — позвала она через плечо. — Иди и приведи её. Она может воспользоваться моей машиной, чтобы забрать его. Как скоро ты сможешь её доставить сюда?
— Может, минут двадцать, миссис К., — проворчал Пит, — если она одета и на ней не будет клиентов.
Крёстная мать щёлкнула пальцами, и он удалился.
— Но как она его найдёт? — спросила Бамби.
— Он собирался нафестить Черри Блюменхаймер, — выплюнула Мама Шиммельхорн. — Это плохая дефочка, которая живёт на…
— Я знаю это имя, — перебила Крёстная мать, сузив глаза. — Раньше она торговала… ну, не важно. — Она повернулась к оставшемуся мафиози. — Позвони ей, Ромео, и объясни, что к чему. Скажи, что если он появится, пусть задержит его у себя, пока мы не позвоним, а потом выгонит. Не волнуйся, дорогая, — сказала она Маме Шиммельхорн. — Теперь он в ловушке.
Раздался звонок в дверь, и Бамби впустила адвоката Вузи, долговязое, холодное, безволосое существо с характером насторожённой крысоловки и портфелем из искусственной крокодиловой кожи. Он выслушал объяснения миссис Каникатти и быстро подготовил доверенность в трёх экземплярах. Мама Шиммельхорн торжествующе поставила свою подпись, а Ромео и Бамби подписались как свидетели. Затем Вузи уполз, и чаепитие возобновилось.
Крёстная мать очень изящно налила чай, и Мама Шиммельхорн любезно приняла настолько щедрую порцию «Лемон Харт» в свою чашку, что когда через несколько минут ввели Диану, она смогла посмотреть на неё не просто бесстрастно, но и с одобрением.
— Именно то, что нушно для этого старого дикого мушика, — заявила она. — У тебя не будет проблем.
Инструктаж Дианы был коротким и по существу. Они с водителем будут сидеть в засаде возле резиденции Черри Блюменхаймер, пока не заметят свою добычу. Затем Диана должна пофлиртовать с Папой, сказать ему, какой он мускулистый и мужественный (ход, предложенный Мамой Шиммельхорн), и пригласить его на домашнюю вечеринку в выходной. Затем позвонить им, как только миссия будет выполнена.
Когда она ушла, миссис Каникатти снова налила и начала задавать вопросы о том, как функционирует гений Шиммельхорна. На эти вопросы Мама Шиммельхорн, разумеется, не могла ответить. Она повторила то, что уже рассказывала Бамби: какими бы великими ни были его изобретения, ни он, ни кто-либо другой никогда не смог повторить ни одно из них.
— В таком случае, — сказала Крёстная мать, — нам лучше не рисковать, не так ли? Когда мы отвезём вас домой, я просто заберу уже сделанную им сыворотку, чтобы наши учёные могли начать её анализ. Вы ведь знаете, где он её хранит, не так ли?
Мама Шиммельхорн ответила, что действительно знает — она первым делом зашла в его мастерскую, как только он покинул дом.
Они произнесли тост за дело Женского освобождения, подняв бокалы с чаем и ромом, и менее чем через полчаса позвонила Диана. Ей не составило труда убедить Папу Шиммельхорна, задыхаясь, сообщила она миссис Каникатти, и — боже мой! — кто вообще этот супер-Санта? Они пробыли в машине всего минут пять, а она уже вся в синяках, а он — он притащил с собой своего кота! — и, в общем, они едут обратно в особняк, а он вот прямо сейчас пытается в-в-вытащить её из телефонной будки!
Крёстная мать, похвалив её, повесила трубку и рассказала Маме и Бамби, что сказала Диана. А Мама Шиммельхорн, уже слегка подшофе, заметила, что Густав-Адольф — хороший кот, он ловит крыс и мышей. Всю дорогу домой, в машине Бамби, она злобно хихикала при мысли о том, как они с союзницами проучат Папу, и без колебаний передала Крёстной матери банку из-под маринадов с оставшимся содержимым.
— Пока-пока! — крикнула она им вслед. — Скоро йа фам перезфоню, и мы снофа фыпьем чаю.
Особняк семьи Каникатти был именно таким — огромным домом с колоннами, построенным в середине девятнадцатого века бывшим губернатором Коннектикута, и на протяжении многих лет в нём обитал главный судья верховного суда штата, чей усатый портрет — к веселью нынешних обитателей — всё ещё неодобрительно взирал с дальней стены огромной столовой. Просторная территория поместья была надёжно огорожена и тщательно охранялись.
Когда машина, ведомая Ромео, свернула на его тенистую аллею, Бамби с лёгкой тревогой посмотрела на миссис Каникатти.
— Вы… вы собираетесь?.. — неуверенно начала она. — Я имею в виду, миссис К., есть ли хоть какая-то вероятность, что старина пострадает, ну, скажем, физически?
Крёстная мать мечтательно улыбнулась.
— Бамби, дорогая, я пойду переоденусь во что-нибудь более удобное. Давайте посмотрим — вот у нас есть домашний халат из норки-мутанта от Нейман-Маркус*, с разрезами до талии по бокам и прямо от пупка спереди. А потом мы узнаем, правда ли то, что все говорят о твоём антикварном приятеле, и если всё так и есть — что ж, Женское движение ему не навредит, я тебе обещаю!
Бамби подавила сентиментальный вздох. Уверенность в сохранении физического благополучия Папы Шиммельхорна не совсем утешила её с учётом той его судьбы, которую она предвидела в ближайшем будущем.
* Элитная американская сеть универмагов.
Дверь открыл Джорджи «Балбес» Капотино, здоровенный, со сломанным носом и в очень аккуратно скроенном костюме, который находился настолько близко к должности заместителя, насколько это позволяла Крёстная мать.
— Ну, чёрт побери, миссис К., — прорычал он, — в этот раз вы точно подцепили чудика. Старый кудахтор находится наверху с Дианой. Вы не поверите, но они сейчас грязно развлекаются. Что это вообще за дело?
— Большие деньги, — отрезала миссис Каникатти. — Что нового?
— Хоуи звонил, — сказал он ей. — Буквально четверть часа назад. Я его не понял, но он сказал, что старуха позвонила своему проповеднику и рассказала о каком-то лекарстве, которое позволяет жить тысячу лет, а проповедник позвонил боссу старика, и тот связался с какой-то большой конторой в Швейцарии. Хоуи сказал передать вам, что слухи поползли.
— Merde! — процедила сквозь зубы Крёстная мать, добавив кантонское ругательство настолько образно порнографическое, что, будучи переведено, оно шокировало бы даже её нынешних слушателей. — Я об этом не подумала! Что ж, сделаем всё возможное. Бамби, немедленно звони Маме и скажи ей, что команда шовинистических ублюдков охотится за секретом Папы, и она должна направить их ко мне. Дай ей мой личный номер. Приступай!
Бамби приступила к делу.
— Нам действительно нужно поторопиться, — продолжила миссис Каникатти. — Я устраиваю большую вечеринку в доме, Балбес, и она будет больше, чем я думала, хотя и не продлится слишком долго. Хочу, чтобы ты собрал моих лучших парней… — она перечислила пятерых своих самых разыскиваемых людей, — и они могут привести своих цыпочек. Других можешь оставить для охраны территории, но ничего им не говори, а всех прочих отошли пахать, пока мы не закончим. О, и скажи Чонгу, что завтра вечером у нас будет банкет по полной программе.
Балбес послушно крякнул.
— Ладно. Я иду наверх переодеться. А потом хочу познакомиться с нашим почтенным гражданином.
Напевая милую мелодию, она взбежала по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, быстро спрятала банку из-под маринадов в свой личный стенной сейф, приняла ванну, напудрилась, надушилась, одобрительно погладила свои прекрасно уложенные волосы и скользнула в халат. Он обнажал немалую часть её тела, и она с восторгом снова спустилась вниз. Её планы на быстрый куш и на приключение иного рода были практически осуществлены и великолепно продвигались. Она радостно помахала Бамби...
И внезапно сзади раздался пронзительный женский визг, громкое мужское «Хо-хо-хо!», топот бегущих ног — и во вспышке телесных тонов и светлых волос мимо неё пронеслась Диана, преследуемая по пятам Папой Шиммельхорном с развевающейся на ветру бородой и в эффектных розово-зелёных полосатых шортах. Он настиг Диану, на которой было ровно на одну пару шорт меньше, чем на нём, поднял её, визжащую, своими могучими руками и крикнул:
— Фидишь? Йа победил!
Бамби Сиракуза увидела, как расширились глаза Крёстной матери, когда она узрела его мужские пропорции, и тут же сузились в расчётливом и голодном ожидании. В этот момент, заметив её, он воскликнул:
— Бамби! Ты тоше пришла на фечеринку? Смотри, мы с Дианой играем ф дер прятки, и я фыиграл приз! — Он ласково подбросил приз вверх-вниз. — Теперь нам будет ошень фесело!
И тут они с Крёстной матерью впервые по-настоящему увидели друг друга. Он уронил Диану, которая пискнула и удрала. Его лицо излучало довольное удивление. Папа широко раскрыл объятия.
На долю секунды её лицо превратилось в маску Медузы, исполненную такой злобы, что Бамби вздрогнула, но это выражение исчезло столь же быстро, сменившись улыбкой, искусственности которой Папа Шиммельхорн, очевидно, не заметил. Он обнял свою маленькую Вэлу. Затем подержал её на расстоянии вытянутой руки.
— Ах! — воскликнул он. — Предстафить только! Диана и Бамби, а теперь и ты! Это прямо как фстреча фыпускникоф!
Затем он вспомнил, что его приз сбежал, ещё раз обнял Крёстную мать, пообещал, что вернётся к ней, как только у него будет время, и унёсся в погоню.
Маска Медузы немедленно вернулась на место, и на этот раз осталась.
— Знакома с ним? — снова прошипела она. — Знакома с ним? Это единственный мужчина, который поимел меня, не заплатив за это абсолютно ничего! Ни единой монетки! И так целую неделю. А потом он бросил меня — меня! — ради какой-то паршивой официантки из пивной. Мы были в Швейцарии, я и мой третий муж, тот самый, который оставил мне все деньги, когда упал со скалы. А этот старый сукин сын ещё и сзади дрючил. — Миссис Каникатти тяжело дышала от нахлынувших эмоций; она мгновенно отбросила всякую мысль о таких законных процедурах, как доверенности, и Медуза сделалась ещё страшнее, чем раньше. — Бамби, я тебе вот что скажу — его пятьсот лет будут самыми короткими в истории! Я буду держать его в качестве экспоната, пока не проверну это дельце. А потом он вернётся в окружающую среду!
Бледная и дрожащая Бамби пробормотала что-то о том, что она её не винит.
Маска рассеялась, и Крёстная мать снова стала холодной самой собой.
— Он не должен догадаться, что происходит, — сказала она. — Ему следует как можно дольше думать, что это просто вечеринка в доме, где он может гоняться за своими хорошенькими кисками. Но я не уверена, что Диана справится с возложенной на неё задачей, если позволит ему гоняться за ней голой по коридорам. Наша вечеринка должна быть респектабельной. Бамби, теперь твоя очередь. Мы отправим Диану обратно, а за дело возьмёшься ты. Тебе бы это понравилось, не так ли?
— Как с-скажете, миссис К., — ответила Бамби, разрываясь между ужасом и предвкушением и изо всех сил стараясь сохранять хладнокровие.
— Как удачно, что у этого старого обезьяна в голове только одно, а у тебя такого добра много. Но вы не просто будете развлекаться вместе. Я хочу, чтобы ты выведала всё о формуле.
— В… в смысле, чтобы вам не нужно было изучать сыворотку?
Крёстная мать презрительно посмотрела на неё.
— Чтобы я могла быть абсолютно уверена, что Мама сказала правду. Помнишь? Она сообщила, что он понятия не имеет, как это сделал, и никто никогда не мог понять, как работают его изобретения. Очнись, ради всего святого! Ты же не думаешь, что я когда-нибудь позволю этой формуле выйти наружу? Я собираюсь прожить пятьсот лет, плюс прихватить с собой нескольких парней вроде Балбеса, которыми могу управлять, и, возможно, тебя тоже, потому что ты позволила мне узнать об этом. Я собираюсь продать все излишки, что нам не нужны, этим гостям, которые сюда едут, за чистые, надёжные деньги — но они проглотят всё до последней капли перед тем, как свалить. Нет смысла позволять обладать этим всем, глупышка — не только ради быстрой наживы. Таким образом, через некоторое время совсем немногие из нас смогут править миром! Конкуренты состарятся и умрут, а мы нет.
Первые гости прибыли как раз к аперитиву, поскольку им пришлось ехать всего лишь из Вашингтона, округ Колумбия. Одним из них был связной миссис Каникатти из-за железного занавеса, а другого она сразу же оценила как человека, стоящего гораздо выше первого в секретном аппарате. Его глаза были ещё суровее, чем у её собственных мафиози, и он казался более зловещим, потому что не говорил по-английски и продолжал ворчать на своём родном славянском языке. Они прибыли, тщательно замаскировавшись, приехав внутри фургона салона красоты для пуделей, который исчез в бывшей конюшне поместья, прежде чем их высадить.
— Это генерал-полковник особой секретной полиции, — прошептал его подчинённый, когда Крёстная мать приветствовала их, — но он здесь инкогнито. Вы будете называть его кодовым именем Негашёная Известь. Он очень заинтересован в том, что вы продаёте.
— Как интересно, — сказала миссис Каникатти. — Оно звучит как имя человека, который придётся мне по душе.
Она предложила водку, от которой они отказались в пользу её самого дорогого шотландского виски, а затем ясно дала понять, что никакие дела не будут обсуждаться, пока не прибудут остальные предполагаемые клиенты. После этого, хотя их бокалы часто наполнялись, разговор шёл весьма вяло до самого ужина, когда Папа Шиммельхорн — теперь снова полностью одетый — появился в сопровождении нервной и сильно потрёпанной Бамби.
Только человек, у которого впереди пятьсот прекрасных лет, мог демонстрировать такую бурную жизнерадостность в столь мрачной компании. Он рассказал Бамби о своей сыворотке С.О.Д.О.М., объясняя напряжённость с её производством тем, что он забыл признаться, что женат. Он подробно описал кукушку с рейтингом X, объяснив, что сделал её в честь Бамби и в подарок ей; и, глубоко тронутая, она нежно его простила. Пребывая в прекрасном расположении духа, он красочно описал, как Густав-Адольф, по приказу Крёстной матери ограниченный пределами своей комнаты и снабжённый ошейником от блох, с отвращением отверг кошачий лоток, установленный для его удобства. Он с аппетитом ел, пил много и с энтузиазмом. Несколько раз он хлопал господина Негашёная Известь по спине, сообщал ему, что очень плохо, что он холодная рыба без перца, и уверял, что если он хочет восстановить свою юношескую силу, то всё, что ему нужно — это наблюдать за Папой Шиммельхорном. При каждом таком случае подчинённый господина Негашёная Известь бледнел, и наконец, когда ему приказали переводить, он едва смог выдавить ответ, что господин Негашёная Известь в своей стране много слышал о достижениях великого академика Шиммельхорна, что он восхищается продуктами гения академика, которые непостижимы для простых людей, но теперь, к своему бесконечному сожалению, он должен попрощаться с великим академиком и пожелать ему тёплых и покойных снов.
Когда они покидали комнату под враждебным взглядом покойного главного судьи, Папа Шиммельхорн стукнул по столу и расхохотался.
— Теперь, когда меня назфали дер академиком, йа расскашу фам, как йа стал им! Когда-то в Женеве была академия для юных женшшин, унд…
Некоторое время спустя, перехватив несколько ядовитых взглядов от Крёстной матери, Бамби удалось снова заманить его наверх. Она уныло наблюдала, как он раздевается, и впервые в своей взрослой жизни испытала настоящие угрызения совести. Никогда прежде она не встречала такого искусного любовника, но это было не самым важным. Никогда никто нигде не делал для неё ничего, даже специальной мышеловки, не говоря уже о часах с кукушкой с рейтингом X. Она выскользнула из своих одежд, тихо села рядом с ним на кровать и начала всхлипывать.
Папа Шиммельхорн сел.
— Да ты плачешь! — воскликнул он в изумлении. И даже Густав-Адольф, сидевший под кроватью, временно прекратил своё возмущённое ворчание.
Бамби всхлипнула немного громче.
Он потянулся к ней. Она отпрянула — и внезапно вся история полилась из неё рекой. Бамби прерывающимся шёпотом рассказала о том, как позвонила Мама Шиммельхорн, как она сама позвонила Крёстной матери, и о ч-ч-чаепитии, и кто такая на самом деле миссис Каникатти, и о её планах на сыворотку С.О.Д.О.М. и её злополучного изобретателя.
Папа Шиммельхорн слушал молча, если не считать взрывов смеха при мысли о Вэле Каникатти как о лидере Женского освободительного движения. Он не стал протестовать против действий своей супруги, сказав лишь:
— Бедная Мама! Она не понимает ни меня, ни мою сыфоротку, ни то, как мне нрафится хоть иногда хорошо профести фремя.
Он был убеждён, даже впечатлён, но ни в коей мере не встревожен. После того как она указала на опасность, в которую её вовлекла верность ему, описав в ужасных красках судьбу врагов миссис Каникатти, он снова потянулся к ней, вытер её мокрые от слёз щёки своей бородой и сказал:
— Какой срам! А федь это могла быть просто фесёлая фечеринка! Ну, не фолнуйся, дорогая, зафтра я притфорюсь, что ничего не знаю, и мы убешим.
— К-к-как?
— Мы пошлём Густава-Адольфа сказать Маме, чтобы она позфонила ф дер ФБР.
— Ты имеешь в виду своего... своего кота?
— Он есть вумный кот, — ответил Папа Шиммельхорн, вставая с кровати. — Он прифедёт ФБР, унд мы будем спасены, а такше они помешают Фэле играть с сыфороткой. Это опасно. — Он нашёл карандаш и клочок бумаги. — Бамби, теперь ты долшна гофорить со мной так, как будто мы занимаемся любофью — мошет быть, кто-то слушает. Йа напишу записку.
Дорогая Мама, — старательно писал он, пока Бамби издавала соответствующие звуки, — йа ф плену у мафии, унд зафтра леди аус мафии украдёт мою сыфоротку унд продаст её, а её бандиты убьют меня. Так что ты долшна позфонить ф дер ФБР и ПОТОРОПИТЬСЯ! Чтобы спасти мою шизнь!!!!
Он подписал её ХХХ Папа, а затем передал Бамби, которая добавила постскриптум:
Дорогая миссис Шиммельхорн, это всё правда. НЕ звони Вэле, просто вызывай федералов. Это всё ПРАВДА, миссис Шиммельхорн, и я постараюсь держать её подальше от него, пока они не приедут. С любовью, Бамби.
Густав-Адольф, сидевший под кроватью, грубо реагировал на все уговоры.
— Что это за чертовщина, болван? — прорычал он на кошачьем. — Ты притащил меня в эту паршивую дыру с чёртовым слюнтяйским лоточком, чтоб мне провалиться! Думаешь, я педик? Сам играй в эти свои игры. Я останусь здесь!
Точно так же он отреагировал на медоточивое «Кис-кис-кис, хороший котик!» от Бамби.
Наконец, улёгшись на живот, Папа Шиммельхорн ценой поцарапанного запястья вытащил его, всё ещё продолжавшего ругаться. Он снял ошейник от блох, плотно обернул вокруг него записку и крепко привязал её ниткой от колготок Бамби. Затем, игнорируя проклятия Густава-Адольфа, надел ошейник обратно и отнёс своего друга к окну.
— А что, если оно не откроется? — прошептала Бамби, пытаясь поднять раму.
— Чуть-чуть сильнее, — прошептал Папа Шиммельхорн.
Она напряглась. Окно приоткрылось всего на шесть дюймов.
— Это чтобы мы не могли выбраться, — испуганно объяснила она.
— Этого хфатит! — Он поставил Густава-Адольфа на подоконник; и Густав-Адольф, выдав ещё один укоризненный эпитет, выбрался в ночь. На мгновение он присел, разведывая обстановку. В полутора метрах ниже и примерно в двух с половиной метрах от стены дома торчала ветка. Он напрягся. Прыгнул. И исчез.
— Теперь нам не нушно фолнофаться, — сказал Папа Шиммельхорн. — Мы мошем фернуться ф постель.
Бамби позволила отвести себя туда, но не разделяла его стойкости. Она снова села.
— Ты сказал, что твоя сыворотка опасна, — прошептала она. — Почему? Ты... ты же говорил мне, что она позволит людям жить пятьсот лет!
— Она не подходит для фсех людей, — терпеливо ответил он. — Она работает, только если ты стар унд полон жизненной силы, как йа. Если это не так, то сначала она ошень быстро старит тебя — но если ты стареешь без жизненной силы, это очень плохо! — Он рассказал ей о своих экспериментах in vivo с мышами, о Густаве-Адольфе и о том, как сам выпил роковой состав.
Бамби, сидевшая рядом с ним, вздрогнула.
— М-мне бы не понравилось это! — заявила она. — Боже, я никогда не думала, что буду сидеть здесь и молиться о ФБР, но сейчас именно этим и занимаюсь. Что мы будем делать, если они не успеют?
— Мы украдём сыфоротку обратно.
— Я не представляю, как. Она сказала мне, что заперла её в своём сейфе, за фотографией «РАЗЫСКИВАЕТСЯ» старого Луи в её спальне.
— Я гений, но не по фскрытию сейфоф. — Впервые в голосе Папы Шиммельхорна прозвучала нотка лёгкого беспокойства. — Ну, мошет быть, мы что-нибудь придумаем зафтра.
Наступила тишина, и вскоре он почувствовал, как Бамби заползла к нему под одеяло.
— Я... я никогда никому этого не говорила, — сказала она ему на ухо, — потому что Огги заставил меня пообещать, что никогда не буду этого делать. Он был моим парнем до того, как я вышла замуж за Сиракузу, и, полагаю, можно сказать, что вроде как являлся взломщиком сейфов. Во всяком случае, так его назвали на суде. Но именно он научил меня этому. Он сказал, что это как, ну, дать мне реальную социальную защиту на старость. Я... я могла бы открыть эту консервную банку миссис К. в два счёта, если бы смогла до неё добраться, но её апартаменты всегда заперты, кроме тех случаев, когда она там.
Папа Шиммельхорн успокаивающе похлопал её по попке.
— Гут! Теперь я знаю, что нам не нушно фолнофаться — всего лишь ещё одна маленькая проблема, и зафтра я её решу!
Он спал крепко и видел много приятных снов о том, как гоняется за хорошенькими маленькими кошечками. Однако Бамби, не будучи гением и более близко знакомая с Крёстной матерью и её методами, провела беспокойную ночь и встала с глубокими тёмными кругами под карими глазами.
Когда они с Папой Шиммельхорном спустились к завтраку, то застали миссис Каникатти в приподнятом настроении, приветствовавшую их так, будто у неё были самые что ни на есть благие намерения.
— Что ж, я вижу, вы действительно повеселились, — поддразнила она Бамби. — И я тоже была немного занята. Почти все мои гости уже здесь, и они горят желанием познакомиться с твоим Папой Шиммельхорном. Позже я их представлю.
Она не упомянула, что глубокой ночью прибыли четверо незваных гостей, которые были представителями конкурирующей семьи (о чём Хоуи сообщил за солидный гонорар) и что от них молча и эффективно избавились, отчасти в назидание мистеру Негашёная Известь, который был приглашён присутствовать по профессиональным резонам.
Кузен миссис Людезинг, Альбрехт, прилетел из Цюриха, привезя с собой начальника службы безопасности своей компании, который несколько напоминал мистера Негашёная Известь. Его голландский соперник по имени ван дер Хооп приехал из Гааги в сопровождении своего собственного громоздкого начальника службы безопасности. И Мама Шиммельхорн, конечно же, должным образом дала им номер телефона. Бывший эсэсовец из Южной Америки ещё не прибыл, но он был в пути, везя с собой очень важную персону. Все они, имея доступ к необычным источникам точной информации, тщательно ознакомились с изобретениями Папы Шиммельхорна и горели желанием приступить к делу.
Эсэсовец появился перед самым обедом, а его спутником оказался не кто иной, как генералиссимус-диктатор маленькой страны, где он нашёл убежище. С ними приехал министр внутреннего спокойствия этой страны, который пугающе напоминал Робеспьера.
Все они мгновенно оценили друг друга, и те, кто ещё не были знакомы с Крёстной матерью, чётко уяснили ситуацию, как только их представили. Она, в свою очередь, не тратила времени на то, чтобы откровенничать с ними. Отправив Папу Шиммельхорна и Бамби порезвиться в бассейне, она созвала конференцию в библиотеке верховного судьи.
— Некоторые из вас, — сказала она, склонившись над полированным столом красного дерева, — приехали сюда, думая, что купят формулу пятисотлетней сыворотки. Её не купят. Никто не купит. Даже старый Шиммельхорн не знает, что в ней содержится, и поверьте мне, ни у кого не будет шанса её проанализировать. Ситуация проста. Я не буду забивать вам голову ерундой о перенаселении. Вы практичные люди. Весь запас находится в этом доме. Его хватит примерно на двадцать человек. И даже двадцати людей с продолжительностью жизни в пятьсот лет может оказаться слишком много. Я буду одной из них. Несколько моих помощников, на которых я могу положиться, присоединятся ко мне. Как и вы, если только не откажетесь от этой возможности — о чём и вы, и я будем бесконечно сожалеть. — Она сделала паузу, чтобы всё это уложилось в головах. — Мы будем самым могущественным и эксклюзивным клубом, который когда-либо видел мир. Наше соперничество будет временным, а сами мы — нет.
Она откинулась на спинку стула и позволила им пошуметь. Возникали вопросы и лицемерные возражения, но с самого начала было очевидно, что она достигла цели. Наконец, глядя на свои широкие, ухоженные пальцы, кузен Альбрехт тихо спросил:
— Сколько?
Она улыбнулась.
— Цена, которую каждый из вас может себе позволить. С вас, мсье, акции Ш.И.В.А. на один миллион долларов. С вас, минхеер ван дер Хооп, акции вашего картеля на ту ж сумму. С его превосходительства президента и генералиссимуса, с моего старого друга, который был так любезен, что привёз его, и с моего уважаемого коллеги мистера… э-э… Негашёная Известь, по одному миллиону долларов наличными, депонированными в моём швейцарском банке. Мои гонорары скромны, особенно если учесть, что они включают бесплатные дозы для ваших доверенных коллег здесь. — Она ослепительно улыбнулась министру внутреннего спокойствия и сотрудникам службы безопасности и почувствовала, как весы доверия склоняются в её пользу. — Вы оформите передачу акций и средств сегодня днём. Сделайте каждую транзакцию безотзывной, чтобы она автоматически вступила в силу по вашему возвращению. Сегодня вечером у нас будет банкет в честь праздника. Затем мы поднимем тост за всех нас ликёром Шиммельхорна. Полагаю, «За долгую жизнь!» будет уместным.
— А откуда нам знать, мадам, — требовательно спросил ван дер Хооп, — что мы получим то, за что платим?
— Минхеер, — сказала она, — я большая лягушка в этом маленьком болоте. Здесь моё слово закон — но только здесь. Как только вы уедете, любой из вас может легко меня раздавить, но когда вы обнаружите, что я сдержала слово, то увидите, что все мы можем быть очень полезны друг другу.
— Как мы можем быть уверены, — спросил переводчик мистера Негашёная Известь, — что эта сыворотка, изготовленная академиком Шиммельхорном, нас не отравит?
— Она не отравила его. Она не повредила даже его коту, который выпил её довольно много. И вы можете сидеть и смотреть — я выпью её первой. Хорошо? — Она оглядела их лица и прочла, о чём думал каждый: пятьсот лет — будущее, практически неограниченное по человеческим меркам, в течение которого можно набираться опыта, накапливать личные состояния, манипулировать врагами, добиваясь их уничтожения, строить империи.
— Один миллион долларов — это ничто! — сказал генералиссимус. — Мой народ трудолюбив. Но я не хочу купить эту сыворотку, а потом обнаружить, что её могут сделать для любого человека с деньгами.
Внезапно Медуза снова явила свой лик.
— Я обещаю вам... — Крёстная матерь говорила тихо, — что её больше не будет. Шиммельхорн слишком тупоумен, чтобы осознать потенциал своего изобретения; всё, о чём он может думать, это гоняться за кисками. Он также слишком глуп, чтобы понять, что у меня есть планы на его счёт. Вы понимаете?
— Мистер Негашёная Известь говорит, что понимает! — воскликнул переводчик. — Он говорит, что это хорошо, да, да! Он останется посмотреть. И ещё он говорит, что о`кей, один миллион долларов!
Потребовалось всего несколько минут, чтобы все они достигли соглашения, сделали свои межконтинентальные звонки и отправили закодированные радиограммы. Затем миссис Каникатти, снова ставшая любезной хозяйкой, позвала их на обед, где к ним присоединились Бамби и Папа Шиммельхорн, причём последний всё ещё одетый в один из полосатых пляжных халатов мистера Каникатти, который был ему слишком короток. На протяжении всего обеда он обсуждал свои любимые темы, сравнивал физическую одарённость и сохранность остальных участников — особенно мистера Негашёная Известь — со своей собственной, отнюдь не в пользу гостей, и возмутительно флиртовал с Крёстной матерью, время от времени выдавая маленькие колкие намёки на то, как они весело проводили время в Швейцарии.
Миссис Каникатти сидела с застывшим лицом, и только Бамби, наблюдая за происходящим, понимала, что рейтинг папы Шиммельхорна упал ниже некуда, и тревожно размышляла о страшной судьбе, которая из-за этого может грозить не только ему, но и ей.
Вторая половина дня тянулась бесконечно. Признаков появления ФБР не было, и бедная Бамби по очереди молилась полузабытым святым, беспокоилась о несчастьях, что могли настигнуть даже опытного кота, которому предстояло преодолеть несколько миль, и желала, чтобы Папа Шиммельхорн предпринял хотя бы некоторые усилия, чтобы вести себя прилично и не так сильно выделываться.
Сам он был в отличной форме. Папа предложил посоревноваться со всеми в плавании через весь бассейн и обратно, и разъярил генералиссимуса, победив его, а затем макнув его головой в воду. Он вызвал всех молодых людей на состязание в индусской борьбе, доказал им, что никто не способен продержаться дольше тридцати секунд против его волосатых предплечий, а затем сообщил им, что они были ослаблены из-за того, что не гонялись за достаточным количеством хорошеньких кошечек. Наконец во время коктейля миссис Каникатти отвела Бамби в сторону и сказала ей ровным и абсолютно смертоносным голосом:
— Убери отсюда этого жалкого старого ублюдка! Ты должна была держать его в узде. Отведи его в свою комнату и запри. Затем спускайся на кухню и помоги Чонгу. Я поднимусь наверх, чтобы принять ванну и попытаться расслабиться.
Бамби молча повиновалась, тактично разлучив Папу Шиммельхорна с мистером Негашёная Известь, которого он колотил по спине, и уже почти тащил его наверх. Она рассказала ему, что произошло и каковы были приказы.
Папа Шиммельхорн тепло обнял её.
— Это работает, — прошептал он ей на ухо. — Гофорю тебе, йа гений!
— Ч-ч-что ты имеешь в виду? — спросила Бамби.
— Йа наферно немного фолнофался за Густава-Адольфа, — признался он, — фдруг он отфлёкся, чтобы подраться или погоняться за маленькой кошечкой. Так что мы долшны украсть сыфоротку. И фот поэтому я рассердил мою Фэлу — подошди и фсё уфидишь. Как мы узнаем, что она ф фанной?
— Её... её апартаменты прямо по соседству, и я вроде как помню, что мы могли слышать шум воды в трубах. Она будет довольно долго набираться в её большую мраморную ванну, и Вэла залезет в неё, как только она наполнится.
— Ладно, подошдём, — сказал Папа Шиммельхорн.
— Н-н-но я должна была з-за-переть тебя, — проблеяла она.
— Ты запираешь меня и идёшь фниз к китайскому пофару. Мошет быть, через пять минут ты снофа поднимешься и отопрёшь. Когда йа фыйду и проникну ф её комнаты, ты последуешь за мной. Я буду отфлекать её, пока сейф не будет открыт. Сколько фремени это займёт?
— М-м-может быть минуту, м-м-может, две. Это проще простого, однажды я видела, как она его открывала, и запомнила первые две цифры. Н-но мне страшно!
— Не фолнуйся! — Он прижал её к груди. — Папе Шиммельхорну фсегда мошно доферять!
Бамби сделала, как ей было сказано. Она заперла его и, поспешив на кухню, поприветствовала Чонга, высокого пожилого китайца, которого Крёстная мать знала ещё со времён Шанхая. Когда Бамби спросила, чем может помочь, он указал на кипящий чайник на плите и вежливо сообщил ей, что через несколько минут она может помешать суп. Его аромат подсказал ей, что это был знаменитый суп-пюре из лобстеров его собственного изобретения, но она была не в настроении, чтобы оценить мастерство повара. В спешке она сказала ему, что только что кое-что вспомнила и скоро вернётся, и побежала наверх.
Папа Шиммельхорн ждал её.
— Слюшай! — прошептал он.
Бамби прислушалась и услышала журчание воды в трубах. Они ждали. Вскоре звук прекратился. Папа поманил её к двери и осторожно выглянул. Никаких мафиози видно не было. Затем он массивно прошёл на цыпочках по коридору к двери, на которую она указала, и беззвучно открыл её. Дрожа, она указала на другую дверь, ведущую из гостиной. Та была приоткрыта, и из-за неё доносились звуки тихой музыки и приглушённый плеск.
— Е-её ванная, — беззвучно произнесла Бамби, и нервно ткнула пальцем в висевший на стене плакат в рамке «РАЗЫСКИВАЕТСЯ».
Папа Шиммельхорн подтолкнул её туда. Сам же подошёл к двери в ванную и легонько толкнул.
— Кто там? — спросила Крёстная мать.
Он кокетливо выглянул из-за края и увидел миссис Каникатти, с наслаждением сидевшую в море ярко-розовых пузырей в своей мраморной ванне.
— Ку-ку! Йа тебя фишу! — довольно воскликнул он.
— Убирайся отсюда! — Застигнутая врасплох, Крёстная мать была ещё не на пике своей грозности. — Что с тобой? Разве ты не видишь, что я в ванне?
Он захихикал.
— Натюрлих! Поэтому йа и пришёл! Ах, Фэла, помнишь, как ф Шфитцэрланд мы иногда фместе принимали фанну после этого? — Сентиментально вздыхая, он сбросил пляжный халат со своих огромных плеч. — Как ты натирала меня мылом, а йа...
В этот момент Медуза не дрогнула. Она появилась во всей красе. Крёстная мать поднялась во весь рост, с неё стекала вода, и было очевидно, что она действительно хорошо сохранилась.
— Как прекрасно! — воскликнул Папа Шиммельхорн. — Прямо как Фенера на полуракофине, только не такая тощая. И какая роскошная фанна с мрамором, и фнутри достаточно места для нас обоих. Это будет прямо как ф старые добрые фремена!
Последнее, чего хотела миссис Каникатти в тот момент, это поднимать шум. То, что началось как крик ужасной ярости, ей удалось сжать в вопль баньши, отличавшийся не громкостью, а леденящей смертоносностью.
Находящаяся в спальне Бамби услышала его как раз в тот момент, когда перед ней открылся настенный сейф. Она запаниковала. Чуть не уронив драгоценную банку из-под маринадов, она быстро захлопнула сейф, прикрыла его обратно фотографией Лаки Луи, а затем, прижимая сыворотку к своей обширной груди, убежала. Всё, о чём она могла думать, это то, что Крёстная мать не должна застать её там, и нужно как-то добраться до безопасной кухни, где ей было приказано оставаться. Она сбежала по задней лестнице, к счастью, никем не замеченная. Чонг стоял к ней спиной, занятый нарезкой чего-то своим китайским тесаком. Бамби отчаянно оглянулась, и внезапно услышала мужские голоса в холле. Не раздумывая ни секунды, она отвинтила крышку, вылила содержимое маринадной банки в лобстерный суп-пюре Чонга и засунула банку за плиту. К тому времени, как Балбес и Ромео вошли, она отчаянно помешивала, раскрасневшаяся и потеющая, как будто занималась этим уже довольно давно.
Они вошли, и тут раздался пронзительный звонок, дважды и ещё дважды.
— Чёрт! — проворчал Ромео. — Миссис К., должно быть, очень хочет кого-то видеть наверху. Ты только послушай!
— Нам, типа, стоит метнуться прям туда! — согласился Балбес, и они удалились, оставив Бамби ещё более напуганной, чем раньше.
Тем временем в ванной комнате миссис Каникатти Папа Шиммельхорн продолжал обращаться к своей бывшей возлюбленной в терминах страсти, на которую она, очевидно, не отвечала взаимностью.
Стоя там мокрая и голая, она обругала его на русском, китайском и сицилийском, указала пальцем на дверь и сказала:
— Убирайся... отсюда!
— Но мы могли бы так пофеселиться, — с сожалением покачал он головой. — Унд у тебя фсе ишшо такая красифая попка! Но мошет быть, ты потеряла жизненную силу, и теперь слишком поздно.
— УБИРАЙСЯ! УБИРАЙСЯ, я сказала! Миссис Каникатти яростно тыкала в кнопку звонка. — Ты уйдёшь… тебя запрут... в комнате Бамби! И ей-богу, на этот раз мои ребята позаботятся, чтобы ты там остался!
— Хорошо, — сказал Папа Шиммельхорн, снова надевая халат. — Йа знаю, когда йа не нушен. Но фсе рафно обидно!
— И эта чёртова тупая сучка Сиракуза пойдёт с тобой! Я приказала ей запереть тебя в твоей клетке, а она забыла! Или ты сам уговорил её не делать этого, чтобы пробраться сюда? В любом случае вы можете подождать там вместе, а затем узнаете, что я собираюсь сделать с вами обоими!
— Ф любом слючае будет забафно посидеть с Бамби, — философски заметил он. — Пока-пока, маленькая Фэла.
В гостиной он столкнулся с Балбесом и Ромео, и через пять минут Папа с рыдающей Бамби, которую вытащили с кухни, чтобы она могла узреть гнев миссис Каникатти, были заперты вместе, а Ромео стоял с оружием на страже у двери.
— У тебя есть сыфоротка? — спросил он её.
Она молча кивнула.
— Она здесь?
— Н-н-нет, — прошептала она. — Я... я очень испугалась. Балбес и Ромео собирались войти, поэтому я... я просто избавилась от неё, отправив туда, где они никогда не смогут её найти.
— Гут! — погладил её он. — Теперь фсе будет окей. Фэла не смошет никому нафредить сыфороткой, унд очень скоро приедет ФБР. Как ты думаешь, мошет быть, она заглянет ф сейф раньше?
Бамби подавила рыдания.
— Н-нет. Я... я так не думаю. Вэла не станет рисковать и открывать её, пока не понадобится. Тогда она сходит за ней с Балбесом и двумя другими, для безопасности. Я... я н-н-надеюсь!
— Не фолнуйся, — сказал Папа Шиммельхорн. — Густав-Адольф прифедёт ФБР. Как для кота он тоше гений!
Густав-Адольф, в самом деле, намного превосходил большинство котов. Достигнув земли, он сначала воспользовался великим кошачьим лотком, который предоставила природа, а затем прямиком устремился к своему дому, где, как он знал, ему будут рады, когда он усядется на жёсткий чёрный шёлк, покрывающий колени Мамы Шиммельхорн, мурлыча и слушая, насколько он лучше по сравнению с её заблудшим мужем. Однако, к сожалению, вскоре он был отвлечён заливистой песней любви маленькой черепаховой кошечки, которую нашёл покладистой и для которой в качестве памятного знака своей благосклонности поймал мышь. В процессе ему пришлось поучить хорошим манерам двух менее значительных котов и назойливого спрингер-спаниеля. Затем он поймал на завтрак ещё одну мышь, понаблюдал в течение двух часов за крысиной норой, вздремнул часок-другой и отправился своим путём после того, как взошло солнце. День также был полон отвлекающих факторов, и только ближе к вечеру он наконец мяукнул у задней двери Мамы Шиммельхорн. Его появление точно совпало с нападением Папы Шиммельхорна и Бамби на настенный сейф.
— Где ты был, гадкий кот? — вопросила Мама Шиммельхорн.
— Со своим стариком, вот где, — сказал Густав-Адольф на кошачьем и продолжил жаловаться на то, как Папа Шиммельхорн пытался заставить его пользоваться этим чёртовым кошачьим лотком.
— Бедный Густав-Адольф, — проворковала Мама Шиммельхорн. — Унд теперь он пришёл домой голодный? Бедный маленький котик.
— Чертовски верно! — Он потёрся о неё, хрипло мурлыча. — Кусок печёнки был бы очень кстати.
Внезапно, наклонившись, чтобы погладить его, она заметила ошейник.
— Что это? — воскликнула она. — Мы никогда не надефали ошейник на моего Густава-Адольфа! Мошет быть, это Женские осфободительницы? Унд с грязным куском бумаги... — она сняла ошейник через его голову и развязала нитку, — наферняка с микробами! — Затем, собираясь выбросить листок в корзину, взглянула на него и нахмурилась. — Ах! Записка от Папы? Мошет быть, он шутит. — Она медленно прочитала её, нахмурилась, затем прочла вслух Густаву-Адольфу. — Что это значит — дер мафия? Унд дер ФБ унд Р? Дер мафия есть протиф дер закона. Йа подумаю об этом, но сначала угощу моего Густава-Адольфа фкусным гофяшьим сердцем.
Она нарезала говяжье сердце, положила его на блюдце и с удовольствием наблюдала, как его поглощают.
— Что мне делать? — спросила она. — Если это просто Папа, я знаю, что это шутка. Но тут такше миссис Сиракуза, которая есть хорошая дефочка. — Она размышляла над этим, пока Густав-Адольф, очистив своё блюдце, не начал умываться. Затем приняла решение. — Хорошо, из-за Бамби я лутше не буду рискофать. Позвоню ф дер ФБ унд Р.
Мама нашла номер, набрала его, спросила, может ли она поговорить с мистером Гувером, услышала, что он больше не доступен, и снизошла до того, чтобы обсудить свою проблему с кем-нибудь менее впечатляющим. Агент вежливо выслушал её не слишком внятный рассказ о чём-то, что походило на похищение Женским освободительным движением или, возможно, мафией, хотя на самом деле она так не думала. Затем он попросил её объяснить мотив. Чтобы получить знаменитую сыворотку её мужа, сообщила она ему, которая позволит людям жить пятьсот лет.
— И как, вы сказали, зовут вашего мужа? — спросил агент.
— Папа Шиммельхорн, — сказала она ему. — Он есть гений.
В трубке что-то щёлкнуло, и агент передал звонок своему начальнику. Специальный агент также вежливо выслушал её. Затем, узнав имя, он терпеливо объяснил Маме Шиммельхорн, что его ведомство не может принять всерьёз предполагаемый мотив.
— Мадам, — любезно сказал он, — я уверен, что ваш муж очень умный человек, но вы должны помнить, что после эпизода с так называемыми гнуррами объединённый комитет Конгресса расследовал это дело и определил, что его гнуррпфейф не имеет к этому абсолютно никакого отношения, и что на самом деле это было не более чем нашествие леммингов. Мы вряд ли можем основывать какие-либо действия на предполагаемой ценности другого подобного изобретения.
— Нонсенс! — отрезала Мама Шиммельхорн. — Лемминги не едят штаны людей! Унд сама глафа Женского осфобошдения ферит в это — вумная женшшина по имени Фэл Каникатти, которая носит брюки и курит сигары. Она фзяла моего Папу на домашнюю фечеринку, и теперь он пишет, что стал пленником дер мафии.
На другом конце провода воцарилась мёртвая тишина. Затем кто-то сказал: «Ух ты!» и на линии снова появился спецагент.
— Почему вы не сказали про Вэлу Каникатти? — рявкнул он.
— Йа только что сказала! — ответила Мама Шиммельхорн.
— Ладно, не обращайте внимания. Миссис Шиммельхорн, пожалуйста, будьте там, где находитесь. Не звоните никому. Ни в ком случае не открывайте двери, пока мы не приедем. И сохраните эту записку, где говорится, что он пленник. Я заеду за вами прямо сейчас.
— Но я не знаю, где Папа!
— Не важно, — мрачно сказал он ей. — Мы знаем. Будем надеяться, что доберёмся туда вовремя!
Через десять минут машина, полная агентов ФБР, забрала её вместе с плотно свёрнутым чёрным зонтом и всем прочим, и помчалась в только что опустившуюся ночь, чтобы встретиться с другими представителями своей гильдии — помощниками шерифа, государственными следователями, и прочими не столь известными сотрудниками правоохранительных органов.
Её вывезли под эскортом из дома как раз в тот момент, когда начался банкет Крёстной матери. Стол в большой столовой был накрыт дамастовой скатертью, на которой стояла посуда хэвилендского фарфора, драгоценный хрусталь и изысканные серебряные приборы. Редкие вина были готовы к розливу. Пятеро помощников миссис Каникатти стояли по бокам от неё, неуютно чувствуя себя в вечерних нарядах, которых не надевали со времён пышных похорон Лаки Луи, а их подруги были причудливо разодеты в усыпанные блёстками вечерние платья, носили необычные парики, незаконно добытые бриллианты и корсажи, украшенные орхидеями. Несколько гостей сидели напротив неё за столом. Кузен Альбрехт и минхеер ван дер Хооп пытались подавить высокомерные улыбки, генералиссимус жадно втягивал носом воздух, а мистер Негашёная Известь и остальные с разной степенью изумления смотрели на представшее перед ними великолепие. Сама Крёстная мать, одетая дорого и с превосходным, хоть и несколько броским вкусом, поприветствовала их и дала сигнал к началу пиршества.
Двух или трёх второстепенных мафиози и их девушек привлекли к работе в качестве официантов и официанток. Они как раз выкатили тележку с великолепной супницей и под руководством Ромео торжественно приступили к подаче супа.
— Господи, Ромео, — пробормотал один из них, держа тарелку, — старый Чонг, должно быть, здорово потрудился. Боже, он так внезапно постарел!
Ромео ответил, что так всегда бывает с китайцами.
— Господи Христе, даже после трёх десятков лет общения с ними невозможно понять, каков их настоящий возраст! В любом случае, этот суп действительно очень хорошо пахнет.
Суп был подан быстро и эффектно, пока Крёстная мать рассказывала им, как она спасла своего великого шеф-повара от карьеры речного пирата, и что он назвал это специальное блюдо «Лобстерный суп-пюре а-ля Вэла Каникатти». И добавила, что подаёт его им, потому что это блюдо такое выдающееся, хотя у неё самой сейчас аллергия на лобстеров. Она сказала, что получит удовольствие, наблюдая за тем, как они наслаждаются.
Раздались вежливые аплодисменты, и они принялись за еду...
А наверху Бамби прижалась к Папе Шиммельхорну и в который раз спросила его, когда приедет ФБР.
— Густав-Адольф фсегда приходит домой к ушину, — заверил он её. — Они скоро фыедут. Если прибудут до того, как она поднимется наферх, чтобы фзять дер сыфоротку, с нами фсё будет ф порядке. Ты уферена, что она не найдёт её раньше?
Бамби со слезами на глазах кивнула.
— Я... я вылила её в суп, — всхлипнула она.
— Готт ин химмель! — воскликнул он. — Бамби, ты осознаёшь, что сделала? Мошет быть, они как раз сейчас подают этот суп! Через несколько минут фся мафия будет знать! И что тогда произойдёт?
Бамби уныло застонала…
А в столовой Крёстная мать уставилась на руку Балбеса, держащую серебряную ложку в футе от неё. Косо взглянула на слишком глубокое декольте его подруги — неужто её кожа висела такими креповыми складками, когда она только вошла в дом? Разве плоть на её полных руках не свисала так откровенно с их крупных костей? Вэла посмотрела слева направо. Она увидела седые волосы там, где были чёрные. Услышала пронзительный старческий смех кузена Альбрехта…
И внезапно до неё дошло, что тут случилось. Она инстинктивно поняла, как работает сыворотка, и каким образом на кого действует. Вэла осознала, что во второй раз в её жизни её обманул мужчина — тот же самый мужчина. Ярость и неподдельный ужас охватили её. Она встала и позвала Ромео. Он пока ничего не заметил и подошёл к ней.
— Возьми своих двух парней, — приказала она голосом, которому не мог не подчиниться ни один из её приверженцев. — Поднимитесь в комнату Бамби прямо сейчас, без промедления. Уничтожьте этого Шиммельхорна — мне всё равно, как. И Бамби тоже прикончите. А потом принесёте мне сюда их головы или что-нибудь в этом роде!
Сделав знак своим парням, Ромео поспешно покинул комнату. Теперь и некоторые другие люди не столь высокого ранга начали осознавать, что происходит что-то странное. Поднялась суматоха: крики, испуганные восклицания и беготня взад и вперёд. Только компания за столом не заметила никаких изменений, не обнаружила ничего неладного.
Эти звуки донеслись до пленников на втором этаже. Они услышали тяжёлые шаги спешащего Ромео и его парней, скрежет ключа, вставляемого в замок. Бамби жалобно заскулила. Папа Шиммельхорн упёрся плечом в дверь…
И внезапно снаружи раздались выстрелы, резкий треск пистолетов и револьверов и более звучный грохот полицейских дробовиков.
— Что я тебе гофорил? — ликующе воскликнул Папа Шиммельхорн. — Дер кафалерия прибыла!
Особняк был окружён, подвергнут штурму и оккупирован за считаные минуты. Моральный дух его защитников был сломлен тем, что случилось с их лидерами. В мгновение ока повсюду оказались сотрудники правопорядка. Ромео и оставшихся в живых его товарищей взяли под стражу. Папа Шиммельхорн и Бамби были спасены и отведены вниз. Наконец, когда стало безопасно, Маму Шиммельхорн сопроводили внутрь, чтобы она поприветствовала своего мужа и посмотрела на победу.
Столовая представляла собой удручающее зрелище, ибо сыворотка С.О.Д.О.М. действовала на людей так же быстро и неумолимо, как и на мышей. Вокруг стола сидели, стояли и дёргались пожилые мужчины и женщины, и разодетость их выглядела странно и жалко, пышные наряды свисали с их истощённых до состояния скелетов тел. Треть из них упала на пол или рухнула на свои столовые приборы, очевидно, только что скончавшись от старости. Несколько других были столь же очевидно близки к этому. Мистер Негашёная Известь, беззубо пуская слюни, бессмысленно возился с автоматическим пистолетом Токарева, который спецагент осторожно забрал у него. Крёстная мать, подлинная Медуза, стояла, прикованная наручниками к огромному помощнику шерифа, ругаясь на множестве неизвестных языков.
Мама Шиммельхорн шагнула между двумя агентами.
— Отлично! — воскликнула она при виде этого зрелища. — Так фот что предстафляет собой Женское осфободительное двишение! — Тут она заметила своего мужа. — Тебе долшно быть стыдно, — сказала она. — Мало того, что ты разфлекаешься с голыми женшшинами, так теперь ишшо устраифаешь глупые проказы со старыми людьми!
К ней подошёл сияющий спецагент.
— Слава богу, что вы позвонили нам, миссис Шиммельхорн! — горячо сказал он ей. — Вы оказали великую услугу обществу и делу закона, порядка и чистоты правительства. Эта женщина Каникатти совершила все преступления, какие только есть в уголовном кодексе — убийства, наркотики, шантаж, называйте что угодно. Теперь, благодаря вам, мы можем предъявить ей обвинения!
— Это чистая правда! — вторил ему государственный следователь.
— За что? — спросила Мама Шиммельхорн.
— За управление домом престарелых без лицензии! — Он хлопнул по своему блокноту. — Неспособность обеспечить надлежащую медицинскую помощь. Отсутствие в помещении лицензированного диетолога. Отсутствие сертифицированного геронтолога. Чёрт, мы предъявим ей обвинения примерно по двадцати пунктам. Вот за такое точно можно как следует присесть!
Они снова поблагодарили её. Затем сообщили, что медсёстры и врачи уже в пути, чтобы позаботиться о жертвах халатности Крёстной матери и заверили Маму, что ей будут отправлены благодарственные письма, как минимум от губернатора и генерального прокурора.
Она великодушно сказала им, что Бамби Сиракуза также заслуживает похвалы.
— А теперь, — заявила она, — я забираю Папу домой.
— Мы вас отвезём, — уважительно сказал ей спецагент.
Папа Шиммельхорн что-то шептал на ухо старому, но крепкому китайцу, который вышел из кухни и слушал его с явным восторгом.
— С герром Чонгом это сработало, — объявил он всем и каждому, — потому что он, как унд йа, полон жизненной силы!
Комната опустела. Всех мафиози удалили. Отвратительно визжавшую Крёстную мать увели.
Глаза Мамы Шиммельхорн сверкали огнём. Она угрожающе подняла свой зонтик.
— Мы уходим! — объявила она.
— Доброй ночи, Бамби, — грустно сказал Папа Шиммельхорн.
— Ты хорошая дефочка, Бамби, — заявила Мама Шиммельхорн. — Скоро приходи к нам, унд мы фыпьем чаю. — Она выпроводила мужа за дверь. — Так что, фся сыфоротка закончилась? — спросила она его, когда на мгновение они оказались вне пределов слышимости.
Папа Шиммельхорн, мучимый угрызениями совести, заикаясь, извинился, что это и впрямь позор, что он не собирался использовать всё до последней капли, и что если бы он мог хотя бы помыслить о том, как всё обернётся, то никогда бы не рискнул так оскорбить Маму, гоняясь за таким количеством маленьких кисок.
— Значит, — сказала она, — теперь ты сошалеешь, потому что прошифёшь пять сот лет, а Мама прошифёт, мошет быть, фсего десять, не так ли?
Он с несчастным видом высморкался в красный платок-бандану.
— Ладно, вумник, я обнарушила кой-что ф дер подфале, о чём ты не знаешь. — Она протянула руку и крепко схватила его за ухо. — Твоя сыфоротка, думкопф, это не просто сыворотка C.O.Д.О.М. Это ишшо и сыфоротка С.А.М.К.А.
— Что есть С.А.М.К.А.?
— Это сыфоротка для Старых Аккуратных Матрон Кипучей Ауры с большим количестфом жизненной силы, — сказала Мама Шиммельхорн. Она мрачно улыбнулась. — Папа, теперь мы будем фместе, очень-очень долго фместе!
1973
First publication: Two Views of Wonder, edited by Thomas N. Scortia and Chelsea Quinn Yarbro, 1973.
Досье Шиммельхорна: мемуары грязного старого гения
За день до того как Малыш Антон должен был прибыть в Соединённые Штаты, совет директоров «Людезинг Тайм энд инструмент корпорейшн» из Нью-Хейвена собрался на экстренное заседание, чтобы решить судьбу его двоюродного деда, Папы Шиммельхорна.
Сквозь очки в золотой оправе старый Генрих Людезинг гневно посмотрел на своего сына Вудро, на совет и на капитана ВМС США Персея Оттера.
— Йа гофорил тысячу раз, — пыхтел он, — и тепер пофторяю снова — никогда йа не уфолю Папу Шиммельхорна! Он гений!
— Ну, ну, пап, — успокаивал его Вудро Людезинг, заставляя своё лицо изобразить улыбку, не уступающую улыбке Дейла Карнеги, — просто всё изменилось. Помни, мы больше не просто старая фабрика часов с кукушкой Людезинга. Мы переоборудовались. Мы провели техническое перевооружение. В фирму пришёл новый капитал. У нас контракт — тот самый контракт на производство сверхсекретных сканеров Уайлена для ВМФ. Это вещи, требующие мощного научного ноу-хау. С этим нельзя справиться при помощи технологий часов с кукушкой.
Старый Генрих упрямо покачал головой.
— Ну пап. — Улыбка, сбившаяся с курса, мгновенно сменилась должным сыновним сочувствием и печалью. — Мы не хотели доводить дело до этого. Но, — пожал плечами Вудро, — ты не оставляешь нам выбора. После того как капитан изложит точку зрения ВМФ, мы должны будем провести голосование.
Капитан Персей Оттер поднялся, резко подавшись вперёд. Движение подчеркнуло его удивительное сходство с лордом Нельсоном — или, скорее, с носовой фигурой Нельсона, вырезанной скульптором с сильными антибританскими наклонностями. Это была досадная особенность, безжалостно подмечаемая длинной чередой вышестоящих офицеров и всеми дамами, которые могли бы выйти за него замуж. Она превратила его в озлоблённого человека.
Капитан Оттер одарил старого Генриха таким взглядом, каким обычно смотрят на заброшенные суда, отказывающихся тонуть.
— Мистер Людезинг, — отчеканил он, — восемь недель назад я одобрил ваше повышение этого человека, Шиммельхорна, с должности бригадира до начальника производства. По моему мнению, он не имеет квалификации для этой должности. Ему больше восьмидесяти лет. Он бросил школу в одиннадцать. Его IQ немногим выше, чем у первостатейного дебила. Его моральные качества достойны порицания. Однако я доверился вашему суждению. Вот результаты, сэр.
Он достал из портфеля два прибора.
— Как вы знаете, критическим элементом в сканере Уайлена — той его частью, которая позволяет нам обнаруживать любой корабль и самолёт, свой или вражеский, в пределах тысячи миль — является узел под названием Сборка M. Он настолько секретен, что никто из нас не знает, что в нём содержится; настолько секретен, что должен полностью изготовляться с помощью герметичных автоматических механизмов. Эти машины были установлены Шиммельхорном. Только ему было известно, как они работают. Всё, что мы знаем, — голос капитана дрожал от праведного гнева, — это то, что Сборка M должна получаться цельной, а не состоять из двух частей, и в ней не должно быть часового механизма!
Стол загудел. Устройства переходили из рук в руки — бесшовный серебряный овоид с шестью тонкими фарфоровыми ножками и вакуумная трубка в форме гриба-поганки, заполненная странным хламом, в центре которой отчётливо виднелись несколько латунных шестерёнок.
— Я подведу итог, — заявил капитан Оттер. — Во-первых, шестерёнкам не место в трубке. Во-вторых, трубка должна находиться внутри узла, куда теперь её невозможно поместить. В-третьих, нам придётся вызвать самого Уайлена из Массачусетского технологического института, чтобы исправить ситуацию. И в-четвёртых… — он покраснел, как будто его курс пересекла обнажённая русалка, — с четверга, мистер Людезинг, поступило двадцать восемь жалоб от сотрудниц. Шиммельхорн постоянно к ним пристаёт.
— Папа Шиммельхорн не пристайот к женщинам, — загорячился старый Генрих. — Он фсего лишш делает замечания.
Капитан Оттер скрестил руки на груди.
— Я изложу позицию ВМФ просто и прямо. Мистер Людезинг, Шиммельхорн должен уйти!
Сразу после этого восемью голосами против одного члены правления решили отправить Папу Шиммельхорна на заслуженный отдых, вручив ему золотые часы, пенсию и подписанный почётный диплом. Затем, по предложению Вудро Людезинга, они послали за ним, чтобы сообщить ему эту хорошую новость.
***
Папа Шиммельхорн был в два раза крупнее Генриха Людезинга. Он был великолепно одет: брюки в ломаную клетку, зелёный клетчатый спортивный пиджак и сногсшибательная оранжевая рубашка, а на его румяной щеке, на полпути между левой бровью и огромной белой бородой виднелся след от губной помады.
Он небрежно присел на угол стола и обнял старого Генриха за плечи.
— Фсё-то ты, Хайнрих, тратишш своё фремя с такими болванами. Лучше б ты пошёл с Папой Шиммельхорном, чтобы уфидеть ту новую дефочку-блондинку ф отделе доставки. Я тебе гофорю, — он указал на капитана и одарил директоров мощным подмигиванием, — она бы сумела оживить даше этого морячка!
Капитан Персей Оттер слегка зашипел, как будто что-то вот-вот должно было взорваться. И Вудро Людезинг, стараясь принять дружелюбное, но деловое выражение лица, выступил вперёд.
— Мы обсуждали вас, мистер Шиммельхорн, — промурлыкал он. — Мы были обеспокоены вами — вашим преклонным возрастом, напряжением от необходимости приспосабливаться к быстрому темпу современной промышленности и влиянием новых проблем, слишком сложных для ваших простых навыков. Печально, но это правда — рано или поздно факел прогресса должен быть передан другим из ослабевающих рук тех, кто так храбро его нёс. «Людезинг Тайм энд инструмент корпорейшн», мистер Шиммельхорн, хочет, чтобы оставшиеся вам годы были счастливыми. Как генеральный директор, я...
Раздался весёлый рёв Папы Шиммельхорна:
— Хайнрих, што за фздор несёт этот Фудро! Йа тебе скажу, што ему нушно, — он поднял огромную и отнюдь не ослабевшую, руку, — дать по шоппе как слетует! Фот и фсё!
Вудро Людезинг, слегка побледнев, поспешно укрылся за спиной капитана Оттера. Несколько директоров быстро поставили стулья между собой и Папой Шиммельхорном.
— Найн, Папа, найн. — Слеза скатилась на густые усы старого Генриха. — Теперь уше постнофато. Ты больше сдесь не работаешь! Тебя отпрафили на заслюшенный отдых, с пенсией унд золотыми часами, унд мошет пыть, даше с наградной грамотой
— По моей рекомендации, — высокомерно вставил капитан Персей Оттер.
— Ах так? — Папа Шиммельхорн, казалось, ничуть не расстроился. — Хайнрих, теперь мы понимаем. Это фсё ис-са Фудро, который стыдится часоф с кукушкой. И это такше, — он оглядел капитана с ног до головы, — ис-са него. Он зафидует, потому что не мошет заполучить дефушку, как другие морячки!
Двое директоров хихикнули, а капитан Оттер снова зашипел. Но старого Генриха это не утешило.
— Йа им гофорил, Папа, што без тебя работа останофится. Йа им рассказал, как ты был уборщиком в дер Шенефском институте фысшей физики, где слушал господ профессоров унд стал гением. Но капитан гофорит, что эта штуковина вся не есть прафильная...
Усмехаясь, Папа Шиммельхорн повернулся спиной к директорам.
— Слюшай, Хайнрих. Йа тут одно улучшение сделал. От этих тупиц йа дершу его ф секрете. Но ф институте йа пропустил три недели, потому как фстретил одну фдофушку с рышими фолосами, так что, — он постучал по своему черепу, — кой-чего здесь нет, и фнутренняя часть той штуковины фсё ещё снаруши. Не фолнуйся, Хайнрих, йа фсё поправлю. Шаль, што мой старый друг Альберт, ф Нью-Черси, не жифой. Он был ошень умным парнем ф Шфитцэрланд — почти как йа, гением. Йа поеду в Принстон, где, мошет быть, его трузья смогут помочь, фот только прифезу Малыша Антона и сразу отпрафлюсь туда.
Он достал из кармана цветную фотографию, на которой пухлый, слегка косоглазый младенец оценивающе смотрит на дородную медсестру.
— Фот он, Малышш Антон, — гордо воскликнул Папа. — Фосемнатсать фунтов при рошдении! Унд тепер они экспортируют его аус Шфитцэрланд ко мне с Мамой, штоб он фырос хорошим парнем, а не таким, как Фудро.
Он встал, его ясные глаза сверкнули, глядя на совет.
— Не серчай на них, Хайнрих. Скоро они фсё испортят — унд тогда станут умолять меня фернуться и фсё исправить. И тогда, — он хлопнул себя по могучей груди, — о, хо-хо-хо! Мошет быть, если он будет хорошим, я покашу этому морячку, как подцепить дефчонку!
***
Когда Папа Шиммельхорн прибыл в иммиграционную службу и спросил про Малыша Антона Фледермауса*, соответствующие органы немедленно бросили заниматься лодкой с массой разнокалиберных иммигрантов, чтобы лично ускорить его миссию.
* Fledermaus – летучая мышь (нем.).
Он не заметил в этом ничего необычного. В ожидании Папа пофлиртовал со смуглой девушкой из Марракеша и поздравил себя с тем, что сбежал подальше от стального взгляда Мамы Шиммельхорн и её жёсткого чёрного зонтика.
В значительной степени полагаясь на фотографию Малыша Антона, он запасся механической черепахой, ярким леденцом и книжкой с персонажем по имени Вилли Ваббит. Поэтому он не обратил внимания, когда увидел двух служащих в униформе, осторожно подталкивающих вперёд херувима-переростка, который внезапно перескочил в самую отвратительную стадию подросткового возраста. Этот юноша был одет в бриджи и пиджак, слишком тесные для него, размера на три меньше нужного, и при нём не было никакого багажа, кроме зубной щётки в нагрудном кармане. Служащие подвели его к Папе Шиммельхорну, выпалив: «Он весь в вашем распоряжении», и поспешно удалились.
С уважением сняв фуражку, юноша обратился к Папе Шиммельхорну как к «дорогому двоюродному дедушке». Затем голосом, который метался между мучительным дискантом и басом лягушки-быка, он произнёс небольшую речь на немецком, передавая наилучшие пожелания от многочисленных родственников и обещая, что будет хорошим мальчиком и станет делать, что ему велят.
— Малышш Антон! — Папа Шиммельхорн оторвался от девушки из Марракеша. Он восторженно обнял юношу. Затем отстранил его на расстояние вытянутой руки, чтобы с удовольствием осмотреть. — Малышш Антон, как ты фырос!
Малыш Антон отступил на безопасное расстояние.
— Вот это да! — сказал он. — Я так рад, что это закончилось.
— Но… но ты шпекаешь по-английски?
— Конечно, — проворчал Малыш Антон. — Я смотрю гангстерские кина. Ту голландскую дичь я тебе выдал для пущего эффекта.
— О, хо-хо-хо! Подумать только, йа принёс леденец на палошке унд игрушечный черепаха! — Папа Шиммельхорн содрогнулся от смеха. — Зер гут йа облашался!
Малыш Антон уставился на девушку. На мгновение его глаза скосились.
— Папаша, — хихикнул он, — это было бы и впрямь так, не появись я здесь. Ладно, мои вещи можно забрать позже, так что поцелуй её на прощание, и давай сходим на старый добрый амерский порнофильм.
Эти проявления скороспелости восхитили Папу Шиммельхорна. Он ущипнул мисс Марракеш, которая мило захихикала по-арабски. Он нежно взял Малыша Антона под руку.
— Унд теперь, — сказал он, когда они уходили, — мы поедем ф Принстон, в Нью-Черси, где есть вумные люди, которые знали моего старого друга Альберта Эйнштейна. Это надо сделать перфым делом, даже прежде, чем мафий-шоу. Унд по пути йа расскашу тебе фсе про Америку...
Он тотчас же изложил историю про Джорджа Вашингтона и вишнёвое дерево — и это естественным образом подвело его к теме собственной карьеры. К тому времени, как они добрались до Пенсильванского вокзала, где остановились, чтобы забрать из камеры хранения потёртую дорожную сумку и большую обувную коробку, Малыш Антон был ознакомлен с частной жизнью нескольких светских леди из Берна, Нью-Хейвена и других мест, расположенных между ними. К тому времени как они добрались до Джерси, он был проинформирован о необходимости создания единого мужского фронта против домашней тирании Мамы Шиммельхорн. И не прошло и десяти минут с момента отправления их поезда, как он получил техническую информацию о сканере Уайлена, одна лишь откровенная мысль о котором, не подвергшаяся цензуре, вызвала бы у капитана Персея Оттера истерический припадок.
Он слушал все это вполуха. Время от времени он басил «Угу» или пищал «Да ладно?» Один раз, глядя на двоюродного деда с открытым восхищением, он воскликнул:
— Хы-хы! Когда я дорасту до твоих лет, папаша, то хочу быть таким же старым козлом, как ты.
Но большую часть времени он пялился на попутчиков, в основном на женщин, кося глаза и отпуская такие язвительные комментарии, как «вау-вау!» или «фу-уй!»
Наконец Папа Шиммельхорн постучал по обувной коробке, лежавшей у него на коленях, и сказал:
— Штош, Малышш Антон, фот пошему йа принёс фсего одну штуковину — потому што это зекретно. Она сделает всё, о чём я говорил, алзо ишшо один трюк, который фысофет большой сюрприз.
Глаза Малыша Антона расширились. Сфокусировавшись на обувной коробке, они слегка скосились.
— Ого! — заметил он. — Она прямо тут у тебя, да? — Затем, с явным удовольствием, ткнул большим пальцем через левое плечо. — Эй, я уверен, что именно поэтому тот маленький ублюдок в углу тащится за нами! — воскликнул он. — Готов поспорить, он шпион.
Папа Шиммельхорн был не просто гением. Он был находчив. Спокойно обернувшись, он прищурился на низкорослого желчного человека через три сиденья позади них и моментально развеселился.
— Думкопф! — всхохотнул он. — Толька потому что он следует за нами, это ишшо не значит, што дер мелкий уплюдок ис шпион. Ты не слышал про ФБР? Фот кто он есть. Это секьюрити.
— Фиг тебе, папаша, — громко возразил Малыш Антон. — Я видел джи-менов* в кинах. Они не выглядят так, как те, кого ловят в крысоловки.
* G-men – сленговое название правительственных агентов США, особенно из ФБР.
— Хо-хо! — Папа Шиммельхорн хлопнул себя по бедру; его смех разнёсся по вагону. — Дер ФБР ис секретный слюшба, Малышш Антон. Дот ис маскирофка!
К этому моменту все взгляды были прикованы к ним, и со всех сторон раздавались комментарии. Это, казалось, смутило маленького человечка. Несколько секунд он ёрзал на своём месте. Затем, натянув шляпу-пирожок на уши, выскользнул из вагона и исчез.
После этого шум постепенно утих, и другие пассажиры, потеряв интерес, вернулись к своим газетам и дремоте.
Папа Шиммельхорн погладил Малыша Антона по голове.
— Ты глюпый малшик, — сказал он ему. — Когда станешь постарше, мошет быть настанет фремя фолнофаться насчот шпионофф. Но теперь лутше остафь это фсе мне.
— Фу-уй, — пробормотал Малыш Антон. — Небось думаешь, что ты единственный гений в семье. Ну, папаша, не говори, что я тебя не предупреждал. — И он замкнулся в себе, уставившись на свои ноги и мрачно ковыряя то один, то другой прыщ.
Папа Шиммельхорн не стал упрекать его за грубость. Внезапно он сел прямо, глаза его засверкали, усы встали дыбом. По проходу в их сторону шла высокая брюнетка.
Она была очень статной, немного похожей на тех, что раньше блистали в ранних работах Сесила Б. Демилля*, но в современной упаковке. На ней было что-то невероятно эффектно-чёрное, в ушах висели длинные алые серьги, а в руке она несла аккуратную сумочку. Когда она скользила мимо них, её раскосые глаза, казалось, с тоской всматривались в каждое лицо. Затем они нашли Папу Шиммельхорна и остановились на нём. Проходя мимо, она подарила ему долгую, знойную улыбку.
* Американский режиссёр, снимавший помпезные зрелищные фильмы.
Папа Шиммельхорн глубоко вздохнул и посмотрел на Малыша Антона. Тот расфокусировал глаза, пустил слюну и сказал: «Ам-ням». По крайней мере, на мгновение взаимопонимание было восстановлено.
Брюнетка заняла место, которое ранее занимал маленький желчный мужчина. До них донёсся мощный аромат её духов, отчего волосы в больших ушах Папы Шиммельхорна задрожали.
— Малышш Антон, — решительно сказал он. — У меня есть идея...
— У меня тоже! — прохрипел Малыш Антон.
— ... унд ишшо одна идея, што она едет ф Атлантик-Сити, на дер конкурс красота. Унд другая, што трузья Альберта, может быть, заняты дер графитацией унд чорными дырами, унд теориями, которые я не могу понимать. У насс ишшо много фремени. Мы, ты унд я, фосьмем, мошет пыть, отпуск у дер моря. Мошет быть, мы поедем ф этот Атлантик-Сити, где такие интересные люди. Ты можешь узнать фсе про Америку...
***
Отель «Лорелея» не был ни самым изысканным, ни самым модным в Атлантик-Сити. Дни его славы канули в лету вместе с купальными костюмами в оборочку, и теперь он обслуживал вышедших на пенсию священнослужителей, подполковничьих вдов и людей скромного достатка с четырьмя и более детьми.
Папа Шиммельхорн и Малыш Антон, не входящие ни в одну из этих категорий, были холодно встречены администрацией. Мрачный портье из Нантакета осмотрел их, потребовал плату вперёд и так быстро прогнал их через вестибюль с пальмами в кадках, отделанный пурпурным плюшем, что они не заметили, как брюнетка и маленький человек в шляпе-пирожке зарегистрировались и проследовали за ними.
Папа Шиммельхорн с удовлетворением осмотрел свою комнату. Выбрав себе кровать у окна, он распаковал свою дорожную сумку, достав из неё весёлую гавайскую рубашку, пару сандалий, пунцовую пижаму в цветочек, которую он повесил на позолоченную газоэлектрическую люстру, и часы с кукушкой. Последние, с помощью большого гвоздя и каблука туфли, он повесил на стену.
— Софсем как дома, — вздохнул он и принялся ждать, пока Малыш Антон скажет что-нибудь одобрительное.
Но ответа не было. Вместо этого позади себя он услышал резкий металлический щелчок. Повернулся — и ахнул.
Стоя на коленях на полу, Малыш Антон отпирал первый из трёх огромных чемоданов.
— Откуда? — воскликнул Папа Шиммельхорн. — Откуда ты фсё это достал?
— Швейцария, — невозмутимо сказал Малыш Антон.
— Но, готт им химмель, как?
— Я хочу быть контрабандистом. Практикуюсь. Когда я стану по-настоящему хорош, то буду нелегально проводить мексиканцев через границу. Но пока сойдёт и это. Ты же гений, папаша; ты мигом разберёшься в технике.
Он открыл первый чемодан.
— Часы, — самодовольно заявил он. — Двести штук, беспошлинно. — Открыл второй. — Алжирские открытки, — объявил он. — Они должны разлетаться как горячие пирожки.
Папа Шиммельхорн бросил на него быстрый взгляд.
— Неудифительно, што они экспортировали тебя аус Шфицэрланд, — пробормотал он, багровея.
— Моя одежда и прочее, — закончил Малыш Антон, указывая на третий чемодан. — Они подождут до попозже.
Но Папа Шиммельхорн больше ничего не сказал. Он сел на свою кровать и, пока Малыш Антон усердно проводил инвентаризацию, принялся рыться в своей памяти, выискивая обрывки информации о своём внучатом племяннике. Он вспомнил, что Митци Фледермаус время от времени упоминала своего маленького сына в письмах к Маме. Малыш Антон был ребёнком с богатым воображением, он видел забавные сны, утверждал, что у него есть товарищи по играм, которых мог видеть только он, таинственно исчезал на несколько часов подряд. И не было ли какого-то странного дела о мелком воровстве в магазинах, которое никто не мог доказать?
Мозг Папы Шиммельхорна жужжал и щёлкал, обдумывая все эти вопросы вместе с другими данными, такими как сверхъестественное владение разговорным английским у парня. Наконец он пришёл к выводу.
— Мой Малышш Антон, — сладким голосом начал он. — Я тут подумал… Если ф дер семье есть один гений, то их мошет там быть и больше...
Малыш Антон засовывал пачки открыток в карманы.
— Теперь ты врубаешься, — проворчал он, не останавливаясь.
— ...унд сразу как ты приехал, йа сказал: «Наш Малышш Антон ис умник, фундеркинд. Когда-нибудь он станет гением, точно как йа».
— Папаша, — сказал Малыш Антон, — ты и половины не знаешь.
Голос Папы Шиммельхорна стал очень серьёзным.
— Мы, гении долшны дершаться фместе, Малышш Антон. Я буду учить тебя фсему, что знаю, а ты... — он потёр руки, — покажешь мне, как работает дер чемоданный трюк Малышша.
— Фу-фу! — воскликнул Малыш Антон. — Ну и старомодный же у тебя подкат, папаша. — Он направился к двери.
— Погоди, Малышш Антон! — крикнул Папа Шиммельхорн. — Куда ты идёшь? Уше девять часов.
— Я иду торговать грязными картинками, — ответил Малыш Антон, похлопывая себя по набитым карманам. — Это место выглядит как раз подходящим, и мне нужна зелень. И не волнуйся насчёт копов. Сейчас все стали либералами, и в любом случае они не тронут нас, оптовиков.
Он повернул ручку. На долю секунды глаза его скосились.
— Хочешь узнать кое-что про ту мышку из поезда, папаша? — спросил он. — У неё на животе татуировка кукушки!
Дверь за ним резко закрылась, и он ушёл, оставив своего двоюродного деда с приятно разыгравшимся воображением и ещё более сложной проблемой на уме.
— Мошно в такое поферить? — изумился Папа Шиммельхорн. — Кукушка на дер животе. Как красиво!
Точно тигр в клетке, он принялся ходить взад и вперёд. Откуда мальчик это узнал? И как можно вытянуть у него это знание? Там... там было что-то... в одном из писем Митци Фледермаус о том, как маленького Антона, которому тогда было четыре года, отчитали за болтовню про угол, за который никто другой не мог заглянуть. Может быть...
Папа Шиммельхорн перестал расхаживать по номеру. Переодевшись в сандалии и гавайскую рубашку, он растянулся всем своим огромным телом на кровати, чтобы обдумать проблему со всеми удобствами. Вскоре кукушка на стене высунулась из часов и прокуковала десять раз, отмечая новый час...
И почти сразу же послышался тихий стук в дверь.
— Хо-хо? — прогремел Папа Шиммельхорн. — Малышш Антон, ты фернулся так скоро?
Дверь отворилась. Но вошёл не Малыш Антон. Вместо него на пороге стояла брюнетка. Она была одета в коктейльный костюм, чёрный с красным, с узором, отдалённо напоминающим китайский, который облегал её, словно новая змеиная кожа.
Её глаза расширились, когда она увидела Папу Шиммельхорна. Рука взлетела к губам.
Папа Шиммельхорн вскочил на ноги. Его борода почти коснулась пола, когда он поклонился. Он галантно заверил её, что с его точки зрения верно как раз обратное.
Внезапно она улыбнулась.
— Ой, а я вас знаю. Но… но кондуктор сказал мне, что вы едете в Принстон. Вы профессор, который был в поезде.
Папа Шиммельхорн скромно склонил голову.
— Я не прохвессор. Я фсего лишш гений.
— Г-гений! О-о-о!
Дверь как-то сама собой закрылась за ней.
— Значит, вы всё знаете о науке, верно? Я имею в виду геометрию, физику и… ну, всё остальное? — Она молитвенно сложила руки. — Пожалуйста, можно ли мне как-нибудь прийти и поговорить с вами, когда… когда вы не будете заняты изобретением ваших новых теорий?
Её голос был глубоким, волнующим — прямо Эдит Пиаф со взбитыми сливками. Он заставил волосы бороды Папы Шиммельхорна затрепетать.
— Я только што закончил квоту сфоих дел на эту неделю! — ликующе прорычал он. — Мы можем разговаривайт прямо сейчас!
Он направился к ней, сфокусировав взгляд на её талии и мягко, но уверенно взял под локоть.
— Ох, профессор, — прошептала она, — мне так повезло.
Решив быть деликатным, он подвёл её к стулу.
— Моя фамилия Шиммельхорн, — проворковал он, — но ты мошешь звать меня Папа.
— Меня зовут Соня… э-э-э, то есть Соня Лу.
— Я буду зфать тебя Лулу. Так прошше. Не фолнуйся, я покажу тебе хорошо время. Сейчас ше посфоню коридорному для попкорн.
— Я просто обожаю попкорн, — сказала Соня Лу.
Он позвонил, чтобы заказать в номер еду и напитки. Сел на подлокотник кресла рядом с ней и позволил правой руке скользнуть к её талии.
Она посмотрела на него.
— Теперь вы расскажете мне о науке? — горячо прошептала она.
Левая рука Папы Шиммельхорна присоединилась к правой. Указательный палец завис над второй пуговицей её красочного жакета.
— Мы начнём, — сказал он ей, — с разгофора о птицах. Я люблю маленьких пташек — они такие милые! Форобъи, сфиристели и малинофки-красногрудки. Но особенно… — он дёрнул пуговицу в качестве эксперимента, — милые маленькие кукушки.
***
Прибытие Фердинанда Уайлена в Нью-Хейвен почти совпало с отъездом Папы Шиммельхорна, и поначалу казалось, что эти два события творили чудеса с капитаном Персеем Оттером. Теперь он шагал бодро, будто после опасного и утомительного плавания его поставили в сухой док и нанесли свежий слой краски. Его сходство с героем Трафальгара стало ещё более поразительным, чем раньше. Он даже попытался возобновить своё бесплодное ухаживание за пышной разведёнкой по имени миссис Баклбэнк.
Но прошли два дня, и три, и четыре. И на пятый день капитан Оттер снова оказался в присутствии старого Генриха Людезинга и совета правления. Только теперь его состав был расширен. Там сидел Уайлен с нервным тиком и мешками под глазами. А также вице-адмирал с тупыми носовыми обводами и широкий в бортах. И два контр-адмирала. И крупный румяный офицер, четвёртый ряд золотых галунов которого венчала петлица.
Трое адмиралов, очевидно, устраивали капитану Оттеру холодный душ. Офицер, столь же очевидно, пытался скрыть своё полное восхищение.
Тонкие руки Уайлена боролись друг с другом на столе.
— Я проверил всё, — истерично сказал он. — Просмотрел четыре раза — каждый сервомеханизм, каждое реле, каждый источник питания, каждую деталь и процесс — полностью. И всё, что я нашёл — это немного пустого места и четыре клеммы, которые никуда не ведут. Он грыз ногти. — Оно должно работать, оно правда должно! И… и оно всё ещё отказывается держать те трубки с часовыми шестерёнками внутри, которые я вставляю — как ни исхитряйся! И они всё ещё снаружи, когда должны быть внутри. Ох, ха-ха-ха-ха-ха!
Он рухнул в рыданиях, и вице-адмирал повернулся к Оттеру.
— Ну? — сказал он.
Капитан Оттер вздрогнул и промолчал.
— Говорите, Оттер. Вы рекомендовали или нет отправить в отставку этого… э-э, этого Папу Шиммельхорна?
— Да, сэр. Но…
— Вы понимаете, Оттер, что сканер Уайлена — это проект, которым мы занимаемся совместно с британцами? Как вы, возможно, слышали, они наши союзники. Они потрудились, Оттер, отправить сюда свой крупнейший авианосец — Е. К. В. «Впечатляющий», которым командует вот этот джентльмен. Он склонил голову в сторону золотого галуна с петлями. — Капитан сэр Себастьян Коббл, К. Б.* Он стоит в гавани Нью-Йорка, оснащённый всем, кроме Сборки М. Сборка М должна быть установлена на борту в течение двух дней. Сорок восемь часов, Оттер. Обеспечьте это. Я возлагаю ответственность на вас.
* C. B. — Кавалер ордена Бани (Companion of the Bath).
Раздался вздох, возможно, облегчения, со стороны Вудро Людезинга.
— Мне дали понять, адмирал, — капитан Персей Оттер был очень бледен, — что мои обязанности здесь были консультативными. Я сделал всё, что мог. Даже отправил человека на поиски Шиммельхорна. Помимо этого…
— Да ладно, Оттер! У нас не принято перекладывать обязанности, особенно на гражданских. Вы хотите мне сказать, что с тех пор, как прибыли сюда, были не более чем номинальным главой?
Раздался резкий треск, когда капитан сэр Себастьян Коббл, К. Б. перекусил мундштук своей трубки.
— Конечно, нет, сэр, — пробормотал капитан Оттер.
— Что ж, тогда у вас не должно быть проблем. Найдите этого Шиммельхорна, пусть он починит эту «Сборку М» или как там ещё, и немедленно доставьте её на борт «Впечатляющего».
Пока вице-адмирал говорил это, вошёл секретарь и что-то шепнул на ухо старому Генриху.
— Прошу прощения, — объявил он с несчастным видом. — Папу Шиммельхорна мы не нашли, но Мама Шиммельхорн здесь. Если вы хотите, я приведу её.
— Непременно, — кивнул вице-адмирал. — У неё может быть какая-то информация.
Старый Генрих вышел из комнаты и тут же вернулся, сопровождая прямую, как палка, пожилую даму в жёсткой чёрной тафте. Она была вооружена зонтом, и в её глазах горел огонь.
— Господа, — сказал Генрих Людезинг, — Я рад представить вам Маму Шиммельхорн.
Адмиралы встали.
Мама Шиммельхорн оглядела их.
— Матросики, — неодобрительно заметила она. — Пьют унд гоняются за девками унд шумят по ночам.
Все продемонстрировали примечательную сдержанность.
— Мэм… — поклонился вице-адмирал. — Я восхищён. Уверен, что вы сможете нам помочь. Мы должны найти вашего мужа…
— Ха! — Острый наконечник зонта Мамы Шиммельхорн постучал по полу. — Фот не годяй! Пять дней его нет — и фот што я получаю! — Открыв чёрную, расшитую бисером сумочку, она достала открытку и передала ему.
Это была не одна из открыток Маленького Антона. Это была фотография Тадж-Махала. На одном из окон было нацарапано большое X. А на обратной стороне находилось послание, которое в вольном пересказе гласило: «Прекрасно профотим фремя. Шалею, что тебя здесь нет. X — это наша комната. Люблю и целую, тфой добрый муж, Папа. (А такше Малышш Антон)».
— Но он забыл про дер почтофый штемпель! — воскликнула Мама Шиммельхорн. — Атлантик-Сити! Просто подошдите!
Вице-адмирал поблагодарил её. Он пообещал передать Папу Шиммельхорна под её нежную опеку. Затем снова повернулся к капитану Персею Оттеру.
— Что ж, мы знаем, где он, — заявил адмирал. — Примите мой совет, Оттер. Если сэр Себастьян не против, он может взять вас на борт «Впечатляющего», и вы выйдете в море. Свяжитесь с береговой охраной в Атлантик-Сити. Они помогут вам забрать Шиммельхорна. Я слышал, что у него при себе одна из сборок, так что всё улажено. Теперь вы видите, как всё просто?
— Фот именно это я фам и гофорил, — улыбнулся и кивнул старый Генрих. — Не фолнуйся. Папа Шиммельхорн фсё испрафит.
— Я отчаливаю в четыре, сэр, — сказал капитан сэр Себастьян Коббл, с сомнением глядя на капитана Оттера.
Но доктор Фердинанд Уайлен не сказал ни слова. Пристально глядя в одну точку в пространстве, он сосредоточенно мял указательным пальцем свою нижнюю губу.
***
Пока изобретатель «Сборки М» доводил себя до безумия этой проблемой в Нью-Хейвене, Папа Шиммельхорн и Малыш Антон отнюдь не бездельничали в Атлантик-Сити.
День за днём контрабандный запас часов и алжирских открыток Малыша Антона истощался, в то время как его новообретённая пачка купюр соответственно толстела.
Изо дня в день Папа Шиммельхорн также преследовал Соню Лу или Лулу. Он поочерёдно соблазнял её силовыми трюками, рассказами о своих прошлых завоеваниях, лёгкими закусками и пылкими словами любви. В двух случаях он даже дарил ей цветы.
И ничего не работало, даже отчаянная (и абсолютно лживая) жалоба, будто Мама Шиммельхорн его не понимает. Что касается его самого, то татуировка кукушки на её животе оставалась для него загадкой.
Он воспринимал это спокойно, весело рассказывая обо всём Малышу Антону поздно ночью.
— Послюшай, Малышш Антон, — говорил он. — У этой дефочки Лулу на чердаке што-то не ф порядке. Фообрази только! Она фсё фремя гофорит о науке, науке, науке.
— Восемьсот шестьдесят, и восемьдесят, и сотня — получается девятьсот, — отвечал Малыш Антон, пересчитывая свои неправедно нажитые средства. — Неплохо за три дня работы, а, папаша?
— Ущипну её малёхо — а она гофорит: «Нет, нет. Расскажи мне о релятифности». Укушу её за ухо — а она гофорит: «Не думай обо мне. Я просто обошаю эту штуковину ф коробке — што у ней за принцип?» Ах, Малышш Антон, такая шенщина! Это фсё не естестфенно.
— Знаешь что? — замечал на это Малыш Антон. — Спорим, она шпионка?
И так всё продолжалось до того дня, когда капитан Оттер пережил неприятную встречу с адмиралами. Малыш Антон распродал все свои открытки, кроме ассорти из трёх дюжин, и теперь наслаждался заслуженным отдыхом в вестибюле «Лорелеи». Уютно устроившись в кресле за горшком с пальмой, он, с удовольствием скосив глаза, разглядывал самые интересные черты трёх пухлых молодых матрон, сплетничавших в нескольких ярдах от него.
Внезапно, почти у самого его уха, Малыш услышал голос. Тот был тихий и вибрирующий, и он мгновенно узнал в нём голос Сони Лу.
— Но, Педро, — протестовала она, — я использую сорок четвёртую технику, как сказано в руководстве. Что я могу поделать, если старый дурак не поддаётся? Всё, что он хочет — это щипать, лапать и снимать с меня одежду. Боже мой, я вся в синяках!
Ей ответил мужской голос:
— Ты должна быть терпелива, Соня. Тебе следует помнить о снятии напряжения. Это правильная техника.
Очень тихо Малыш Антон повернулся. Забыв о молодых матронах, он осторожно посмотрел сквозь пальмовые листья и увидел шляпу-пирожок.
Голос мужчины стал жёстче.
— Ты ведь знаешь, какое наказание ожидает тебя в случае неудачи, не так ли?
— Конечно, знаю, — нервно засмеялась она. — Я не сдаюсь — у меня с ним сегодня ещё одно свидание. Ох, ну почему вместо него не мог быть тот его глупый мальчишка? Я бы могла применить технику номер один — ну знаете, в постели без ничего, — заранее прихватив коробку из-под обуви, а вы бы пришли и спасли меня вовремя. — Она застонала. — По крайней мере, мне не пришлось бы биться с этим целую неделю.
На несколько мгновений лицо Малыша Антона приобрело бледный оттенок задумчивости. Затем он молча взял открытки, просунул их сквозь листья и опустил в карман пальто Педро.
Вскоре, когда маленький человечек вышел из отеля один, он последовал за ним.
***
В ту ночь Соня Лу не пришла на свидание с Папой Шиммельхорном. Он ждал двадцать минут, тридцать, тридцать пять. Он расхаживал по комнате. Наконец, позвонив в её номер и обнаружив, что её нет, он философски пожал плечами.
— Рыбок ф море много, — сказал он себе. — Дер кукушка с татуирофкой подошдет.
С этими мыслями он вспомнил маникюршу, которую тщательно приберегал в качестве запасного варианта, высыпал половину пакета твёрдых леденцов, купленных им днём в качестве приманки, и, весело напевая, отправился в её апартаменты.
Полное отсутствие на ней птичьего украшения нисколько не испортило ему вечер, и он был в прекрасном настроении, когда вернулся в отель в четыре утра. Он снисходительно улыбнулся виду нетронутой постели Малыша Антона, рухнул в свою собственную и проспал сном чистой добродетели до полудня.
Проснувшись, первой его мыслью была Соня Лу. Подняв трубку, он крикнул клерку:
— Гутен утро! Это Папа Шиммельхорн. Я хочу поговорить с Лулу!
— Мисс Миквик выехала два часа назад, — ответил невыразительный нантакетский голос. — Руководство отеля хотело бы знать, когда вы намерены последовать её примеру.
— Шта? Кукушка на животе — такая красивая! — фспорхнула и исчезла, возмошно, навсегда. Куда она пошла?
— Адреса для перенаправления нет, — огрызнулся телефон. Затем оскорбительно щёлкнул, и наступила тишина.
Папа Шиммельхорн положил трубку на рычаг. Он сразу понял, что его магнетическая личность оказалась слишком сильной для Лулу. Она пробудила скрытые страсти, которых та испугалась, и сбежала. С сожалением он надеялся, что бедная девушка никогда не осознает, что она упустила.
Он сел и потянулся, намереваясь дать Малышу Антону полезный совет о жизни и женщинах — и обнаружил, что тот всё ещё пребывает в отсутствии.
«Ах, ладно, — подумал он, — мальчишки всегда будут мальчишками. Наверняка он сейчас целуется и ласкается с какой-нибудь старшеклассницей, как маленькие голубки — так мило!
Преисполненный сентиментальности, он оделся, расчесал бороду и пошёл обедать. По пути ему бросился в глаза заголовок:
КРАСНЫЙ ДИПЛОМАТ АРЕСТОВАН c порнографическими открытками. «Империалистический заговор» — заявляет атташе Третьего мира.
Он присмотрелся внимательнее.
«12 июля [читал он]. Педро Гонсалес Попопофф, представившийся атташе по культуре Центральной Америки, в настоящее время находится в тюрьме Атлантик-Сити по обвинению в хранении трёх дюжин порнографических открыток, описанных арестовавшими его офицерами как „самые горячие, из всех, что мы когда-либо видели. Приятель, такого не найдёшь даже в книжном магазине для взрослых“. Попопофф был задержан вчера по наводке неопознанного подростка, к которому якобы обратился как к потенциальному покупателю. Он был...»
Далее в новостной статье говорилось, что все центральноамериканские посольства отрицают какое-либо знакомство с Гонсалесом Попопоффым; русские прямо заявили, что он агент ЦРУ; красные китайцы чётко идентифицировали его как лакея московских ревизионистов, Банды четырёх и огромного тайваньского конгломерата.
— Ц-ц-ц, как интересно, — сказал Папа Шиммельхорн, продолжая свой путь, чтобы провести остаток дня на променаде и пляже в окружении хихикающей свиты в мизерных бикини, каждой из которых он любезно позволял подёргать себя за усы, пощупать гигантские бицепсы и украдкой поцеловать.
И все прочие дела властно завладели его вниманием только после ужина, когда он в мечтательном состоянии возвращался в отель. Из-за угла вынырнул серый джип, резко затормозил и, проехавшись юзом, остановился рядом. Двое сидевших в нём патрульных береговой охраны посмотрели на него с некоторым удивлением.
— Я полагаю, вы Папа Шиммельхорн? — сказал один из них.
— Йединстфенный и непофторимый, малшик — я самый!
— Запрыгивай на борт, папуля. Поедешь прокатиться. Ты очень нужен флоту.
— Убирайтесь! — со смехом сказал Папа Шиммельхорн, отступая на шаг. — Мне не нрафятся эти смешные штаны. Альзо я слишком стар.
— Послушай, папуля. — Джип нетерпеливо фыркнул. — Мы не собираемся тебя вербовать. К тебе в отель спешит большое начальство. А теперь кончай нести чушь и поехали.
— Ах, это софсем другое дело. — Папа Шиммельхорн сразу догадался, что капитан Оттер нуждается в помощи. — Он хочет спросить меня, как ему поймать дефочку. Конечно, я еду!
Он запрыгнул в машину. Джип рванул с места. С бородой, развевающейся на ветру, его доставили обратно в «Лорелею», где береговые патрульные проводили Папу прямо до его двери.
Он вошёл размашистым шагом.
— Штош, морячок, — прорычал он, заметив капитана Персея Оттера, — наконец ты обрёл здрафый смысл! Скоро, когда я научу тебя, дер вумены будут бегать за тобой, как мухи. — Его взгляд переместился вправо. — И ты прифёл друга! — радостно воскликнул он, — фесёлого Смоляного Джека*! Гут, мы и ему найдём парочку. — Он посмотрел им за спины. — О, хо-хо-хо! А фот и Малышш Антон, этот осорной малшик, который гулял фсю ночь.
* Jack Tar (Смоляной Джек) — прозвище английских моряков во времена Британской империи, а с начала ХХ века использовалось и для обозначения военнослужащих ВМС США.
Капитан Оттер поднялся. От лёгкой морской болезни у него слегка позеленели жабры. Он выглядел так, будто провёл несколько лет под гниющим бушпритом в Саргассовом море.
— Мистер Шиммельхорн, — героически попытался улыбнуться Оттер. — Это капитан сэр Себастьян Коббл, командующий кораблём её величества «Впечатляющий», который сейчас стоит на якоре в море.
Папа Шиммельхорн и капитан Коббл пожали друг другу руки, выразив взаимное удовольствие.
— Умный у вас парень, — сказал сэр Себастьян, указывая на Малыша Антона своей трубкой. — Ужасно хорошо информирован. Мы обсуждали контрабанду. Очень увлекательно — интересуюсь ею с детства.
— Он есть разфит не по годам, — похвастался Папа Шиммельхорн. — Это у нас семейное. Я сам...
Капитан Персей Оттер поспешно вмешался:
— Боюсь, я не смог ясно изложить нашу цель. Это не… э-э, развлечение. Возникли определённые… хм… трудности на заводе, и, короче говоря, ха-ха, мы теперь хотим, чтобы вы как можно скорее починили имеющийся у вас узел и немедленно установили его на борту «Впечатляющего».
— Ха, значит, зафод обделался? — засмеялся Папа Шиммельхорн. — Я ше фам говорил. Ну, не фолнуйся, морячок. Теперь мы едем прямо ф Принстон. Трузья Альберта починят это, мошет быть, фсего за неделю.
— Неделю? — Капитан Оттер мрачно подумал о своём номере в списке на повышение. — Это чрезвычайная ситуация. Вы должны сделать это к завтрашнему полудню. Пожалуйста, мистер Шиммельхорн.
— Это нефосмошно. Фнутренняя часть фсё ещё снаружи. Йа достану штуковину и покашу фам, почему...
Малыш Антон неловко заёрзал.
— Эй, папаша...
— Ш-ш-ш, Малышш Антон. Когда я занят, не перебифай. — Папа Шиммельхорн, стоя на коленях, искал что-то под своей кроватью. — Как странно! Я спрятал коробку ис-под обуфи здесь, прешде чем уйти, потому што это секрет. Где же она?
— Папаша...
— Заткнись! Мошет быть, она с тругой стороны...
— Папаша, — сказал Малыш Антон, — ты бы лучше встал. Твоей обувной коробки там нет.
Наступила жуткая тишина.
— Как ты думаешь, где я был всю ночь? Эта твоя Соня Лу охотилась за ней — она была шпионкой. Я продал её ей... — Малыш Антон ухмыльнулся и облизнул губы, — но не за деньги, папаша. Ух-ух.
— Што? — взревел Папа Шиммельхорн. — Што ты сделал?
— Невероятно! — воскликнул капитан Коббл, окончательно испортив ещё один мундштук трубки.
— Измена! Хладнокровная измена! — выдохнул капитан Персей Оттер, становясь ещё более бледным, чем прежде.
— Ой, не выпрыгивайте из штанишек. — Малыш Антон оставался невозмутимым. — Я хорошо запечатал ту коробку из-под обуви. Держу пари, она сейчас уже на полпути в Европу. Но никакой штуковины они там не найдут. За кого вы меня держите? — Он указал на голый гвоздь, торчащий из стены. — Неужто в часах с кукушкой есть что-то секретное? — спросил он.
Капитан Оттер вытер холодный пот со лба. Его мимолётное видение следственных комиссий и военно-морских судов начало рассеиваться.
— Ты… ты хочешь сказать, — заикаясь, произнёс капитан, — что она всё ещё здесь?
— Прямо в папашином саквояже, — выпятил грудь Малыш Антон. — Похоже, я довольно сообразительный, а, кэп?
Папа Шиммельхорн полез в саквояж. Он мгновенно нашёл серебряный овоид. Полез снова, пошарил вокруг — и вытащил руку пустой.
— Но здесь только полофина, — нахмурился он. — Где фсё остальное?
— А, это, — высокомерно улыбнулся Малыш Антон. — Я починил её, гений. Вставил обратно внутрь, туда, где ей место.
— Нефосмошно! — воскликнул Папа Шиммельхорн.
— Ладно, можешь мне не верить. — Насмехаясь, Малыш Антон протянул руку. — Дай мне.
Он взял Сборку М. Его глаза скосились совершенно устрашающим образом. Пальцы сделали одно быстрое любопытное движение...
И вот трубка, вместе с часовым механизмом, снова оказалась снаружи.
— Держу пари, вы не знаете, как это делается! — бросил он им вызов.
Но капитана Персея Оттера это не заинтересовало.
— Мальчик мой, — сказал он не без эмоций, — эти мелкие технические детали могут подождать. Ты отлично справился. Я лично упомяну тебя в своём отчёте. Но сейчас у нас есть важное дело. — Он постучал по своим часам. — Нам лучше отправляться.
И когда они направлялись к морю и Е. К. В. «Впечатляющему», он сказал себе, что теперь, по крайней мере, их неприятности закончились.
Он забыл о латунных шестернях в трубке.
***
Через тридцать шесть часов после того, как Папа Шиммельхорн и Малыш Антон вышли в море, из Вашингтона прилетел начальник военно-морских операций. В сопровождении двух измотанных сотрудников госдепартамента он ворвался в кабинет того вице-адмирала, который так осложнил жизнь капитану Оттеру, и в самом недружелюбном тоне, какой только можно представить, спросил:
— Ну?
Вице-адмирал вздрогнул и ничего не ответил.
— Говорите, Марлинсон. Вы в курсе, что британцы — наши союзники, не так ли? Вы понимаете, что, как и большинство мореплавателей, они предпочитают, чтобы их военные корабли оставались на плаву? И надеюсь, признаёте, что в наших интересах помочь им в этом?
— Д-да, сэр, но...
— Позвольте напомнить вам, Марлинсон, что Оттеры служат во флоте со времён революции? Вы, конечно, слышали о коммодоре Колумбусе Оттере, который завёл свою эскадру в реку Саскуэханна и исчез — подвиг, который не смог повторить ни один другой офицер? И о коммандере Левиафане Оттере, который утонул вместе с монитором «Магвамп» в гавани Чарльстона в 1863 году, будучи совершенно уверен, что заходит в Портленд, штат Мэн? И о лейтенанте Ахаве Оттере, который столь ясно продемонстрировал нецелесообразность погружения подводных лодок с открытыми люками? — Он повысил голос. — И зная всё это, Марлинсон, — проревел он, — вы приказали капитану Персею Оттеру ПОДНЯТЬСЯ НА БОРТ КОРАБЛЯ!
Вице-адмирал пристыженно опустил голову.
— И не просто на какой-то там корабль. Прекрасно зная о его примечательной внешности, вы приказали ему взойти на борт британского корабля...
Начальник военно-морских операций продолжал в том же духе ещё несколько минут, сетуя на изнеженный век, запрещающий такие живописные и полезные обычаи, как килевание и порка на палубе. Затем произнёс:
— Марлинсон, — сказал он, — Е. К. В. «Впечатляющий» забрал ваших людей в среду, в 22:04. В 23:18 мы получили странную радиограмму. В ней говорилось: СКАНЕР РАБОТАЕТ ТЧК ВЫХОДИМ В МОРЕ ДЛЯ БОЛЕЕ МАСШТАБНЫХ ИСПЫТАНИЙ ТЧК ПРИБЫТИЕ НЬЮ-ЙОРК ПОЛДЕНЬ ПЯТНИЦЫ ТЧК ПАПА ПЕРЕДАЁТ ПРИВЕТ МАМЕ ТЧК (ПОДПИСЬ) КОББЛ. И с тех пор больше ничего. Все доступные воздушные и надводные суда вели безрезультатные поиски. Мы можем только заключить, что Е. К. В. «Впечатляющий» затонул со всем экипажем. Это вызовет серьёзные международные последствия, Марлинсон.
— Я так и вижу редакционные статьи «Таймс», — произнёс один из госдеповских сотрудников.
— Слава богу, что Черчилль мёртв! — мрачно вздохнул второй.
Начальник военно-морских операций поднялся, чтобы уйти.
— До сих пор мы хранили это в секрете, адмирал Марлинсон. Но сегодня после полудня это должно стать достоянием гласности. Это область вашей ответственности. Поэтому вы будете сопровождать британского военно-морского атташе, когда он отправится встречать свой корабль. Когда тот не появится, вы объясните, почему его там нет. После этого вы доложите мне лично.
Они ушли. Полчаса спустя вице-адмирал мрачно ступил на борт надраенного катера, который, как он был уверен, судьба выбрала в свидетели одной из заключительных сцен его карьеры. Там был британский военно-морской атташе, сопровождаемый двумя адъютантами, разными офицерами его собственного штаба и бойкой мичманшей из WAVES*. Также там были Генрих Людезинг, Вудро Людезинг и Фердинанд Уайлен, теперь уже несколько более спокойные.
* Women Accepted for Volunteer Emergency Service («Волны», англ.) — женское добровольческое отделение Военно-морского резерва США.
Собравшись с духом, он поприветствовал их. Катер отчалил, и на протяжении всего пути по заливу Марлинсон горячо молился о чуде. Но когда за несколько минут до назначенного времени они достигли места встречи, море было пустынным.
Военно-морской атташе осмотрел горизонт в бинокль.
— Странно, — сказал он, — очень странно. Они уже должны быть в поле зрения.
Все остальные высказали похожие замечания.
Только вице-адмирал Марлинсон молчал. Секунды текли. Полдень неумолимо приближался. Тревога появилась на всех лицах, кроме лица Генриха Людезинга.
Наконец, когда оставалось всего пятнадцать секунд, адмирал взял себя в руки. Он отвёл военно-морского атташе в сторону.
— Мой прискорбный долг... — начал он. Остановился, чтобы вытереть лоб. — Мой долг...
Он не успел закончить. Раздался пронзительный визг маленькой мичманши, и последовавший за ним общий крик.
— Господи, вот они! — воскликнул атташе, возбуждённо указывая налево.
И там, едва ли в кабельтове, стоял длинный, серый и грозный Е. К. В. «Впечатляющий». Экипаж был построен на лётной палубе для смотра. Его оркестр грянул «Боже, храни королеву». И, перекрывая всё это, зычный голос, подобный корабельной сирене, орал:
— АХ, ХАЙНРИХ! Я ЗДЕСЬ! Ю-ХУ! ДАФАЙТЕ СЮДА ФАШЕГО МОРЯЧКА! ЭЙ, НА КОРАБЛЕ!
Не прошло и двух минут, как ошеломлённый вице-адмирал поднялся на борт. Менее чем через три он встретился с Папой Шиммельхорном и Малышом Антоном, оба были в лихих матросских бескозырках с ленточками и эмблемами Е. К. В. «Впечатляющего». Через пять минут он пришёл в себя до такой степени, что, отведя капитана Персея Оттера чуть в сторону, смог спросить:
— Где, ради всего святого, вы были?
Капитан Оттер был небрит. Фуражка на нём была надета под таким углом, который он сам решительно не одобрил бы ни на одном младшем офицере. Но в глазах его горел какой-то новый огонь.
— В море, сэр! — сказал он.
— В самом деле? — рявкнул вице-адмирал, распаляясь. — Известно ли вам, сэр, что каждый божий самолёт, корабль и клерк госдепартамента искали вас от заката до рассвета с тех пор, как вы исчезли?
Капитан Оттер улыбнулся. Он начал смеяться. Схватился за бока, запрокинул голову и захохотал.
Эмоциональный барометр адмирала резко качнулся в сторону апоплексического удара.
— И не будете ли вы так любезны сообщить мне, что именно вас развеселило? — угрожающе спросил он.
Но ответил ему Папа Шиммельхорн. Самым дружеским образом он хлопнул его по спине.
— Хо-хо-хо-хо! — прогремел он, — конешно, вы не могли нас найти, морячок. Это эффект Шиммельхорна! Дер маленькие колёсики фнутри трубки крутятся. И мы сразу нефидимые!
— Не... невидимые?
— Именно так, сэр, — сказал капитан Персей Оттер, с удивительной скоростью возвращаясь к разговору. — Целиком и полностью — для человеческого глаза, для камер, даже для радара. Однако мой долг попросить вас, сэр, не задавать дальнейших вопросов. Он безмятежно улыбнулся. — Эффект Шиммельхорна является строго секретным.
— Но... — попытался возразить адмирал. Однако он не договорил.
— И-и-и! — вскрикнула маленькая мичманша позади него.
Он резко обернулся. Мичманша ужасно покраснела. Она указывала возмущённым пальцем на капитана Коббла.
— За... заставьте его прекратить это! — завизжала она.
Капитан Коббл хмыкнул. Его глаза перестали косить.
— Эй. Эй! Что тут происходит? — рявкнул вице-адмирал.
На мгновение капитан сэр Себастьян Коббл смущённо огляделся. Затем произнёс:
— Что происходит, сэр? — Он подмигнул Малышу Антону. — О... просто ещё немного этого научного ноу-хау. Это... эффект Фледермауса.
***
Было бы бесполезным слишком подробно распространяться о последующих событиях на борту Е. К. В. «Впечатляющего». Вице-адмирал произнёс краткую и воодушевляющую речь, затронув такие темы, как «традиции» и «руки через море*». Капитан сэр Себастьян Коббл тепло попрощался с капитаном Персеем Оттером, заверив его — возможно, имея в виду ничем не украшенный нос собственного корабля, — что королевский флот всегда найдёт для него место, если он уйдёт в отставку. Наконец, Папу Шиммельхорна спустили с трапа на плечах четырёх дюжих моряков, в то время как весь состав корабля во весь голос распевал «Он очень славный парень»**.
* Hands Across the Sea — американский военный марш, обращённый ко всем друзьям Америки за рубежом. Первые строчки марша — «Руки будут простираться из-за моря, Касаясь каждого, соединяя тебя и меня».
** For He's a Jolly Good Fellow — популярная поздравительная песня, исполняемая на мотив «Мальбрук в поход собрался».
Сразу после этого капитан Оттер, Папа Шиммельхорн и Малыш Антон были доставлены самолётом в Вашингтон, где их в условиях строгой секретности допросили военно-морские эксперты, технические эксперты и завистливые представители ВВС и армии. Все они, обнаружив, что это выше их понимания, единодушно согласились оставить всё дело в явно умелых руках капитана Оттера.
Через четыре дня совет директоров корпорации «Людезинг Тайм энд инструмент корпорейшн» из Нью-Хейвена собрался с единственной целью установить новый порядок.
Сидевший во главе стола старый Генрих Людезинг сурово посмотрел на своего сына Вудро и на совет.
— Я погофорил с Папой Шиммельхорном, — сказал он. — Поскольку мы старые трузья, он сказал, что фернётся, но только если мы сделаем его генеральным упрафляющим, унд Фудро будет работать на него...
— Это нелепо! — Негодование Вудро Людезинга было громким и пронзительным. — Этот человек совершенно неквалифицирован! Да я лучше уйду в отставку! Я...
— Ба! — оборвал его старый Генрих. — Смотри, Фудро, ещё немного глюпостей, и фместо этого ты будешь работать на Малышша Антона!
Вудро Людезинг огляделся в поисках поддержки среди членов совета и не нашёл отклика. Надувшись, он погрузился в угрюмое молчание.
— Штош, это решено, — решительно сказал его отец. — Теперь герр доктор Уайлен фыступит с докладом, а капитан Оттер, фозмошно, произнесёт речь. Затем мы проголосуем.
Фердинанд Вилен встал, выражение его лица представляло собой любопытную смесь расслабленности и недоумения.
— Джентльмены, — сказал он, — я знаю, вы понимаете, насколько жизненно важен эффект Шиммельхорна для нашей мощи и безопасности. Уверен, вы хотели бы понять, как именно он работает. Что ж, я тоже. В настоящее время важно то, что он действует.
Некоторые из директоров энергично кивнули.
— Ваш Папа Шиммельхорн, — усмехнулся Уайлен, — сделал всё возможное, чтобы объяснить этот принцип. Он сказал, что всё дело в Констанции Макси, с которой он впервые познакомился, когда работал уборщиком в Женевском институте высшей физики. Мне потребовалось немало времени, чтобы понять, к чему он клонит. Его гений функционирует на подсознательном уровне. Он впитывает теоретическую информацию, которая для него совершенно бессмысленна, экстраполирует её и интегрирует в свою собственную примитивную технологию. И вуаля, получается штуковина! В данном случае, я думаю, под «Макси» он имеет в виду Макса Планка. Маленькие колёсики крутятся — происходит что-то, что может быть связано со значением постоянной Планка, — и у нас есть невидимость!
— Замечательно! — сказали один или два директора. — Потрясающе! — пробормотали несколько других.
— Мягко сказано! И он использовал тот же принцип для сокрытия своих дополнительных производственных деталей. Невидимые, они занимали «пустое пространство» в блоке и были запитаны от проводов, которые, казалось, никуда не вели. Вот почему я был в отчаянии, когда пытался это починить.
— Но почему эта... эта штуковина получилась у него не цельной, а состоящей из двух частей? — спросил кто-то.
— Потому что он пропустил три недели лекций в Женеве. Чего-то просто не было в проекте. И это, — он слегка вздрогнул, — подводит нас к Малышу Антону Фледермаусу, который оказался идеальной заменой этого недостающего чего-то. В детстве люди изредка проявляют сверхъестественные способности — например, психокинетический феномен полтергейста. По словам парапсихологов, обследовавших его, наш Малыш Антон сохранил контакт с областью бытия, которую он описывает как «чуть за углом». Похоже, у неё нет обычных пространственно-временных координат, и она существует исключительно по отношению к нему. Лёгкий контакт с ней — когда его глаза косят — позволяет ему видеть сквозь такие, обычно препятствующие этому вещества и материалы, как шёлк, шерсть и нейлон. Более тесный контакт — ну, вы видели демонстрацию. Он держит корпус Сборки М «за углом». Кажется, что половина её исчезает. Затем вставляет трубку внутрь. И всё готово!
Дородный директор с несчастным видом наморщил лоб.
— Эти научные штучки для меня слишком сложны, — проворчал он. — Что нам теперь делать? Вот что я хочу знать.
Уайлен вернулся на своё место, и капитан Оттер встал, чтобы обратиться к совету. Он всё ещё был небрит. На самом деле теперь стало очевидно, что он отращивает бороду.
— Я считаю, что сейчас не время, — заявил он, — препираться по поводу теорий и мелких технических деталей. Папа Шиммельхорн продемонстрировал свои практические способности, к полному моему удовлетворению. Кроме того, они с юным Фледермаусом ловко обезвредили двух чрезвычайно опасных иностранных агентов. По мнению министерства ВМФ, — он сурово нахмурился, глядя на Вудро Людезинга, — Папа Шиммельхорн должен быть восстановлен в должности на его собственных условиях.
Он снова сел. Старый Генрих призвал совет к порядку. И без промедления, восемью голосами против одного, Папа Шиммельхорн был повышен до должности генерального управляющего.
После объявления результата последовали бурные аплодисменты, и к Папе немедленно отправили секретаря, чтобы передать хорошие новости. Прошло несколько минут, прежде чем совет осознал, что доктор Уайлен хочет сказать что-то ещё.
— Хоть я и не связан с ваше фирмой, — начал он извиняющимся тоном, — мне хотелось бы внести одно предложение...
Старый Генрих тут же попросил его продолжить.
— Надеюсь, это предложение будет благосклонно воспринято всеми заинтересованными сторонами. Папа Шиммельхорн, несомненно, гений. Так же, как по-своему и Малыш Антон. Кроме того, оба они обладают некоторым избытком joie de vivre*. Возможно, было бы неплохо — разумеется, с максимальной тактичностью — принять некоторые меры предосторожности, чтобы, э-э, защитить их от самих себя?
* Жизнерадостности (фр.).
Старый Генрих серьёзно кивнул. Капитан Персей Оттер неохотно согласился с тем, что доктор Уайлен, возможно, прав. Но Вудро Людезинг отреагировал гораздо острее.
Его надутость исчезла. Внезапно его лицо вновь обрело румянец. Он блаженно улыбнулся.
— Джентльмены, — сказал он, — предоставьте это мне.
***
В три часа следующего дня Вудро Людезинг нашёл Папу Шиммельхорна и Малыша Антона в кабинете, который ранее занимал он сам. Они развлекали блондинку из отдела доставки.
Папа Шиммельхорн, обняв её за тонкую талию, рассказывал ей о Соне Лу.
— ...и Малышш Антон гофорит, што это была софсем не кукушка! Это был снех-хирь! Хо-хо-хо!
— Я не помешал? — робко спросил Вудро.
Папа Шиммельхорн заверил его, что нет.
— Ах, теперь ты работаешь на меня, так што заходи сфободно! Я тут как раз рассказыфал Мими про леди-шпионку. Предстафляешь! Ф Европу она уехала со старой обуфной коробкой, открыла её, и... Фот, в газете, посмотри. О, хо-хо-хо!
Вудро Людезинг принял газету и, пока Папа Шиммельхорн едва не лопался от смеха, прочитал сообщение ТАСС, в котором сварливо утверждалось, что первые часы с кукушкой на самом деле были изобретены умным молодым крестьянином из Киева за столетия до того, как западный мир вообще услышал о такой вещи.
— Как увлекательно, — вежливо заметил Вудро. — Но я пришёл к вам, сэр, по одному маленькому рабочему вопросу...
— Не фолнуйся о работе, Фудро! — воскликнул Папа Шиммельхорн. — Сейчас я научу тебя, как не быть сухарём. Я научу тебя феселиться!
— Это очень мило с вашей стороны, — ответил Вудро, — но поскольку вы генеральный управляющий, я посчитал, что вы должны быть первым, кто встретится с нашим новым директором по безопасности. Она совершенно замечательная.
— Она? — Папа Шиммельхорн машинально напряг бицепсы. — Фудро, она красивая?
— Я бы сказал, величественная, сэр. Но пойдёмте, и вы убедитесь сами. Она ждёт вас в своём кабинете прямо сейчас.
Папа Шиммельхорн торопливо чмокнул блондинку из отдела доставки. Взяв Малыша Антона и Вудро под руки, он пошёл впереди.
Так они шли по коридору, но когда они подошли к двери с надписью «Безопасность», Вудро отошёл в сторону.
— Увидимся позже, сэр, — сказал он, широко подмигнув.
— Фсё-таки ты хороший малшик, — произнёс Папа Шиммельхорн, ответив ему тем же.
Затем Папа Шиммельхорн и Малыш Антон открыли дверь и с нетерпением вошли.
Они замерли как вкопанные.
Они выпучили глаза…
— Ха! — сказала Мама Шиммельхорн.
1950
"Little Anton," copyright 1950 by Henry Holt and Company, Inc. First publication: New Tales of Space and Time, edited by Raymond J. Healy, 1950.
Досье Шиммельхорна: мемуары грязного старого гения
облако тэгов
